— А ты? — спросила Эспер. В самом деле, чего больше всего хотел Ивэн, кроме как писать картины и иметь признание и свободу?
Он нахмурился, глядя на красные угли в очаге, не отвечая на вопрос. Эспер поднялась и приготовила легкий ужин. Она поставила поднос перед Ивэном и подбросила в очаг полено.
Редлейк ел и пил в полном молчании. Эспер сидела в своем кресле-качалке и наблюдала за ним. Их — двух старых людей, сидящих в старой комнате, — связывала между собой только память. Память о короткой страсти и долгой обиде.
Зачем он пришел, подумала Эспер. Зачем ему нужно было вновь вторгаться в мою жизнь со своим эгоизмом и со своей дурацкой живописью и снова будить большую боль, которую я давно похоронила? Зачем я сказала, что он может переночевать здесь?
Редлейк поел и вытер свои усы салфеткой из камчатного полотна. Эспер поднялась и взяла поднос. Ее лицо было враждебным.
— Спасибо, — сказал Ивэн. — Все было очень вкусно, — и он улыбнулся. Несмотря на бороду и усы, его быстрая улыбка по-прежнему пугала своей привлекательностью.
— Ты все еще красива, Эспер, — вздохнул он. — Ты прекрасно сложена, вот почему. Твои пропорции отлично сохранились, хотя ты немного и потолстела. Но зачем ты напяливаешь на себя эти темные цвета? У тебя никогда не было ни малейшего понятия о цвете!
Эспер взглянула на свое серое домашнее платье и вязаную черную шаль.
— Я вдова, — холодно сказала она, — и уже не молода. Ты готов пройти в свою комнату?
Ивэн с трудом поднялся со своего кресла, тяжело опираясь о палку. Эспер, желая проводить гостя в его комнату, подняла его прямоугольный саквояж.
— Не трогай! — резко вскрикнул Ивэн. — Я всегда ношу его сам. Я не всем разрешаю носить свои вещи.
Эспер пожала плечами и поставила саквояж на место.
В ту ночь в своей спальне над старой кухней она лежала долгое время без сна, неподвижно глядя в темноту.
Следующим утром туман рассеялся, и чистый, яркий солнечный свет заискрился на волнах Малой Гавани. Юго-западный бриз, такой же мягкий, как майский аромат цветущих сирени и каштана, распространившийся над городом, вливался в открытые окна «Очага и Орла».
Эспер проснулась с ощущением майского, весеннего настроения, и хотя насмешливый внутренний голос подшучивал над ней, она с усердием принялась расчесывать свои волосы. Эспер надела свое единственное яркое платье — бледно-лиловое» кисейное, с поперечными белыми полосами. Было достаточно тепло для того, чтобы надеть летнее платье.
Она начала завтракать, когда появился Ивэн. Эспер поздоровалась с ним и указала ему место за большим дубовым столом. Она была шокирована внешним видом Редлейка. Он выглядел больным. У него был болезненный цвет лица, сероватая кожа плотно обтягивала его скулы и лоб. Он ел с трудом, хмурясь по мере того, как подносил вилку к своему рту.
— Ты хорошо спал? — спросила Эспер.
Ивэн опустил вилку и улыбнулся.
— Довольно хорошо, но если бы не привидения, мне спалось бы еще лучше.
— Привидения? — неуверенно повторила Эспер.
Пансионеры иногда говорили о привидениях, являвшихся им в одежде пуритан моряков, солдат. Но такие видения являлись только тем, кто хотя бы немного знал историю дома и кто верил в то, что каждый старый дом должен иметь свои привидения. Эспер никогда не спорила со своими гостями.
— И еще воспоминания, — добавил Ивэн, отодвигая свою тарелку. — Как мне проще всего добраться до перешейка?
Эспер поднялась и начала убирать посуду. Да-да, ты сентиментальная старая дура, сказала она сама себе, ты подумала, что его воспоминания были связаны с тобой? Он приехал сюда, чтобы освежить в памяти оттенки нефрита, пронизывающего одну из скал в Касл-Роке.
— Я напишу записку Уолту, моему сыну, — проронила Эспер. — Он может доставить тебя туда во время прилива в своей лодке, на которой он ловит омаров, как раз на берег, рядом с той скалой. Тебе никогда не удалось бы добраться туда пешком с больной ногой.
— Отлично, — оживленно сказал Ивэн. — Но ты тоже можешь поехать вместе с нами, Эспер.
— Зачем? Я знаю, как выглядит этот утес, хотя я уже много лет не была там. К тому же я слишком стара для пикников.
Ивэн вздохнул:
— Может быть, я тоже. Я не хотел бы беспокоить тебя, но мне придется. Я ненавижу находиться в компании незнакомцев.
О, значит вот в чем дело! Но почему бы и не пойти? Ветер, солнце и приятное возбуждение от морской прогулки доставляют радость не только молодым.
На Уолта произвел впечатление его пассажир. У Марни был календарь с репродукцией одной из картин Редлейка, и Уолт прочитал о нем статью в «Воскресном приложении» под названием «Отшельник бухты Четверга». Статья сопровождалась нечеткими фотографиями коттеджа Редлейка в Мейне, расположенного на обрыве высоко над морем, и рассказывала об одиноком образе жизни художника, никому не позволяющего навещать себя. Как утверждал автор статьи, особую неприязнь Редлейк испытывал к женщинам, и тут же был помещен снимок картины, изображающей обнаженную девушку, лежащую на пляже. Это, конечно, заинтересовало Уолта, и он в первую очередь прочел статью. В ней говорилось, что несколько картин этого художника были выставлены в одном из парижских музеев.
Поэтому Уолт приветствовал свою мать и Редлейка с большим любопытством. Эспер вскарабкалась в лодку и села у руля. Она была довольно подвижной для своих лет, но у Редлейка болела нога, и ему потребовалась помощь. Уолт усадил художника перед рубкой на груду ловушек для омаров и запустил двигатель.
— Замечательный старик, — тихо сказал он матери. — Но что, черт возьми, он делает в наших местах?
Эспер взглянула на Ивэна. Он сидел выпрямившись, одной рукой опираясь на свою терновую палку. Редлейк был без шляпы и выглядел весьма импозантно. Своей осанкой и высокомерным видом он напомнил Эспер портрет какого-то итальянского герцога, виденный ею в одном из музеев Нью-Йорка.
— Редлейк был здесь однажды, но давно, — ответила она сыну. — Мне кажется, он не знал о существовании других отелей поблизости.
Уолт был удовлетворен. Его мысли мрачно вернулись к Марни, ее хищной и страстной красоте, к ее угрюмости и алчности. Лодка, пыхтя, направлялась в сторону маяка на Неке. Большая Гавань была уже заполнена различными судами, появившимися здесь в летний период. Ялики, шхуны и небольшие двухмачтовые суда раскачивались у свежевыкрашенных причалов в стороне от двух яхт-клубов, «Восточного» и «Коринфянина». А более мелкие лодки, катера, шлюпы, боты и проходящие время от времени морские крейсеры прокладывали себе путь то тут, то там, скользя по бирюзовой воде.
