Эстер отрывается от работы и настороженно поднимает голову. На пороге стоит служанка.
— Приехал господин Глазбрук из Честера. Хочет вас видеть. Прикажете привести его сюда?
— Нет.
Эстер не хотела, чтобы сыновья увидели его.
— Предложите ему вина, горячий шоколад — что пожелает, и проводите в кабинет. Я сейчас приду.
Недавно Ричард уведомил Эстер, что у него был этот человек и сказал, что Уильям закончил обучение, стал мастером. Никто, кроме Ричарда, который сам и написал письмо, не знал, что Уильям был на похоронах Джосса. В церкви он сидел на последнем ряду, а когда вышли на улицу, прятался за деревьями — все в той же широкополой пастушьей шляпе, низко надвинутой на глаза, и с тростью вместо костыля. Джосса похоронили рядом с отцом.
Эстер вспомнила свой разговор с Джоссом об Уильяме. Джосса тогда уже настигала эта страшная болезнь. Это произошло вскоре после того, как он отвез Уильяма в Лондон. Джосс догадывался, чем все закончится. Может, поэтому и решил все ей рассказать.
— Уильям видел Сару в тот день, когда сидел у тебя в комнате. Я думаю, сейчас я могу тебе все сказать, ты должна понять: он любит Сару и всегда будет любить ее.
— Никогда не думала, что Уильям способен на такую любовь.
— Не знаю, любовь ли это в том смысле, какой мы вкладываем в это слово, но его тянет к Саре, и время здесь бессильно.
Эстер быстрым шагом шла по дорожке к дому — невежливо заставлять господина Глазбрука ждать. Что? Ах да! Джосс, конечно, всегда переживал, что ни один из его сыновей не пошел по стопам отца: все они избрали другие ремесла, правда, отданы были в хорошие руки и учились хорошо, но все же обидно. Как-то так сложилось, что Эстер связывала свои надежды с третьим сыном Джонатана — замечательным шестилетним мальчуганом, Вилли. Его полное имя Уильям, но не в честь его непутевого дяди, а в честь деда по материнской линии.
Перед зеркалом в холле Эстер задержалась на секунду: поправила волосы — всю дорогу в ее белых прядях путался мартовский ветер. Совсем белые. Смерть Джосса окончательно посеребрила их. Эстер вошла в кабинет. Навстречу поднялся господин Глазбрук, представительный мужчина в темном парике. Сделав несколько шагов, он поклонился и поцеловал ей руку.
Приличия ради поговорили о погоде, о городских новостях перемолвились парой слов, затем господин Глазбрук объявил о цели своего визита:
— Я имею некоторые сведения о вашем сыне Уильяме. Я, собственно, в Лондоне по делу, и вот решил заехать и передать, так сказать, лично.
— Как это великодушно с вашей стороны.
— Ваш сын сейчас в Кенте, точного адреса, к сожалению, не знаю. Ему не понадобились мои рекомендации, когда дело дошло до трудоустройства. Дело в том, что одна из работ Уильяма случайно попала на глаза вдове ювелира, и она предложила ему работать в мастерской, которая осталась от ее мужа. Вот и все, что я знаю.
Если бы это говорил Джеймс или кто-нибудь еще, кто был в курсе всех семейных дел, то Эстер, наверное, сквозь землю была бы готова провалиться. Опять женщина! Но с господином Глазбруком волноваться не стоит.
— Какая черная неблагодарность, уж вам-то он мог бы рассказать и побольше! Вы ведь столько для него сделали!
Господин Глазбрук тактично склонил свою густоволосую голову:
— Простите, госпожа Бэйтмен, но мне кажется, Уильям просто не хотел ставить меня в неудобное положение. Если вдруг кто-либо будет интересоваться его местонахождением, мне не придется ничего скрывать, и в то же время я не выдаю его тайны.
Что же, вдова, так вдова. Надеюсь, она недурна собой и поможет Уильяму забыть Сару. Занятая своими мыслями, Эстер не сразу заметила, что Глазбрук собрался уходить. Она механически подала ему руку и сказала на прощанье:
— Благодарю вас за вести о сыне, господин Глазбрук.
В мастерской к Эстер подошла Энн-Олимпия. Она зашла за эскизами, которые всегда лежали на специальной полочке.
— Я сейчас начну этот новый заказ на черпаки и разливательные ложки, госпожа Эстер. Краснодеревщики уже прислали деревянные ручки?
Эстер неохотно отложила работу и холодно посмотрела на невестку. Мысли ее все еще были заняты Уильямом и всем тем, что было связано с этим запутанным любовным треугольником: Уильям, Питер и Сара. А эта женщина… что ей надо? Да если бы не она, если бы не был Питер в нее влюблен, то ему первому Эстер рассказала бы о возвращении Уильяма и о том, что он все еще без ума от Сары. Питер не стал бы противиться, не такой он человек. Сара сделала бы свой выбор, и вся семья снова была бы вместе, зажили бы дружно и счастливо. Но нет. Вот она, разлучница, Энн-Олимпия! Впервые Эстер сорвалась — нервы не выдержали, и в голосе засквозила едва сдерживаемая ярость.
— Почему ты меня все время называешь госпожой, словно я тебе чужая? «Да, госпожа! Нет, госпожа!» Всегда «госпожа»! Ты что, переломишься, если скажешь «мама»? Тогда ради всего святого, называй меня просто Эстер.
Энн-Олимпия сразу помрачнела.
— Я вовсе не хотела вас обидеть. Совсем наоборот. Если бы вы не заставили меня с самого начала почувствовать себя посторонней в вашем доме, то, кто знает, может, наши отношения сейчас были бы совсем другими.
Эстер редко выходила из себя, а если и случалось, то быстро брала себя в руки. Но на этот раз она даже не пыталась остановиться, ей хотелось на ком-то сорвать зло, хотелось выговориться, а тут подвернулась под горячую руку Энн-Олимпия — самый подходящий объект. Эстер вскочила со стула:
— Я терпимее, чем ты себе можешь представить!
— Что-то я не заметила. Выгнали из мастерской, а когда я сама устроилась, так вздохнули с облегчением. Думаете, я не знаю? Да за версту видно, что вы обрадовались, когда от меня избавились! Если бы вы действительно хотели примирения, то предложили бы мне перейти из теплицы в мастерскую! Верстак Джосса все равно пустует.
— Никогда!
Энн-Олимпия побагровела:
— Не очень-то вы меня и разочаровали. Я знала, что все так и будет. В этой семье только один человек хорошо ко мне относился — это Джосс. Я его любила, как брата. Кто бы знал, как мне без него плохо! И Элис, как овдовела, в Лондон уехала — совсем я одна осталась! Летисию вижу редко, с Энн встречалась только раз на похоронах Джосса. Питер, да что вам рассказывать, сами знаете, как он ко мне относится! Его откровенное безразличие хуже всего.
— А что же ты не говоришь о своем муже? Он ведь так добр к тебе. Такой заботливый и работы твои вечно хвалит. Или ты хорошего не замечаешь?
Энн-Олимпия несколько смутилась. Она не ожидала такого напора, но сдаваться не собиралась.
