Бернар приложил все усилия к тому, чтобы отправить Элиану во Францию, и был несказанно рад, когда ему удалось усадить ее в одну из почтовых карет.
Женщина помнила слово в слово их последний разговор, – когда они лежали без сна в чьем-то заброшенном доме с выбитыми стеклами, на сломанной деревянной кровати, на голых досках, без матрасов, одеял и простыней.
Было холодно и жутко. В окно заглядывала обведенная желтоватым сиянием, круглая, как лепешка, луна.
– Поезжай со мной! – умоляла Элиана. – Я всегда соглашалась со всем, что ты делал, пыталась понять тебя и ни о чем не просила, но теперь заклинаю: вернемся во Францию вместе! Сейчас, когда неизвестно, жив ли Ролан и что нас ждет в будущем, мы должны поддержать друг друга! Мне не вынести все это одной, без тебя!
– Я не могу, Элиана, – мрачно возражал Бернар. – Армию нельзя считать погибшей, и я все еще солдат. Потерпи немного, я уверен, скоро всему этому наступит конец.
«Конец! – уныло подумала женщина. – Но ведь концом называют и смерть!»
Она не сумела убедить Бернара уехать. Он остался в Польше, а сейчас находился в Пруссии – продолжал сражаться вместе с остатками прежнего войска, пополненного новыми силами, – безусыми крестьянскими мальчиками из очередного рекрутского набора. И Элиана уже не задавала себе вопрос, что это – безумие, долг, слепое следование принципам или велению судьбы.
Постепенно жизнь вошла в колею; вернувшись в Париж, Элиана приступила к привычным материнским и домашним обязанностям. Она была нужна детям, нужна семье.
Адель, душа которой вновь стала похожей на чистое зеркало, не уставала советоваться с матерью относительно причесок и нарядов, делилась наивными мечтами и выбалтывала немудреные девичьи секреты.
Малышка Розали, так напоминавшая Элиане Шарлотту, требовала особого внимания и заботы. Она казалась не по возрасту серьезной: приходилось прикладывать немало усилий, чтобы услышать ее тихий, как звон маленького серебряного колокольчика, смех.
Мальчики, Андре и Морис, продолжали получать домашнее образование. Они занимались в разных комнатах, с разными учителями, потому что в обществе друг друга не могли сидеть спокойно ни единой минуты.
Старший считал себя уже большим и пытался командовать младшим, а тот в свою очередь не желал уступать. Андре был напористым, вспыльчивым, он вспыхивал мгновенно, как порох, и тут же выкладывал все напрямик, Морис казался сдержаннее, хитрее; случалось, он действовал исподтишка. Он мог с затаенной улыбкой выслушать тираду старшего брата, а потом делал неожиданно ловкий словесный выпад, и Андре растерянно замолкал, после чего в ход уже шли кулаки. Они то ссорились, то мирились, но в общем, были сильно привязаны друг к другу.
Конечно, все это не оставляло Элиану равнодушной, но… Иногда женщине казалось, будто она наблюдает жизнь сквозь какое-то стекло. Случалось, ее мысли были так же далеки от действительности, как луна от земли, и тогда Элиане чудилось, что она начинает стареть. Нет, не телом, душой, душой, в которой всегда горел яркий огонь надежд и мечтаний. И прежде бывало, что он трепетал на холодном ветру отчаяния и горя, слабел, но затем разгорался снова. Первый раз это произошло, когда умерла Амалия де Мельян, но тогда Элиана была еще слишком молода, а теперь… Она чувствовала – пламя неумолимо гаснет; пройдет немного времени, и останутся тлеющие угли, а потом – только пепел и зола.
Товарищ детских игр Ролана, Себастьян Патен, погиб еще на пути к России: Дезире и Эмиль наконец получили страшное сообщение. И Элиана не могла ответить, что хуже: узнать жестокую правду и почернеть от горя или же ходить с призрачно-бледным лицом, на котором застыло выражение трагической отрешенности, и утешаться жалким подобием надежды.
Женщина постоянно напоминала себе, что у нее есть другие дети, в том числе второй сын Бернара, Андре, но слова оставались словами, они не могли спорить с чувствами.
Ее мир опустел, и душа была похожа на орех, из которого вынули сердцевину. Элиана жила в состоянии гнетущей неопределенности, она напоминала человека, дрейфующего на хрупкой льдине в бескрайнем океане мрака.
После гибели старшего сына Дезире сделалась более сдержанной, молчаливой, суровой, но все так же упорно трудилась, вела хозяйство, воспитывала детей. Она не выбилась из привычного жизненного ритма, и знающей об этом Элиане порой становилось стыдно, потому что сама она могла внезапно застыть, словно перед неведомо как возникшей стеной, и глядеть в пустоту, не замечая струящихся по лицу слез.
Она ничего не трогала в комнате Ролана и не позволяла детям брать его вещи. Она ждала, не признаваясь в этом никому, ждала, хотя, по-видимому, напрасно, ведь уже шел июнь 1813 года. Но она не желала верить в то, что он остался там, на чужой земле, даже, возможно, не похороненный, ее мальчик, ее кровинка, ее душа.
Расположившись на балконе дома в Маре, Элиана и Дезире вспоминали прошлое. В это время года балкон был снизу доверху увит плющом, и оттого внутри постоянно сохранялась прохладная изумрудная тень. Полосы зеленого света ложились на лица сидящих на скамье женщин, скользили по замершим в безмолвном рыке мордам львов, чьи изображения украшали мраморные перила балкона.
Элиана держала руки Дезире в своих и думала о той страшной ночи, когда они вдвоем укрылись в спальне от черной бури, сметавшей все вокруг, и сидели, обнявшись, словно сестры. Именно тогда они, две заблудшие в мире души, сами того не ведая, навсегда сплели свои руки и соединили сердца. Те нелегкие годы изменили их, сделали непохожими на тех, кто уехал из Франции. Они лучше других понимали, что есть жизнь, любовь, потеря и смерть, и с тех пор не скупились на искренние слова и не боялись открыто выражать свои чувства. Их пытались заставить ненавидеть, а они научились любить, их унижали, а в их душах просыпалась гордость, их хотели выбросить на обочину жизни, сделать лишними, не нужными никому – ни другим, ни самим себе, принуждали отречься от всего, что было дорого, чем они жили прежде, но они… они сумели выстоять и остались верны собственной правде.
Элиана говорила себе: «Любовь кажется нам чем-то возвышенным, светлым, она окрыляет; дружба – куда более прозаичное чувство, бывает, ее просто не замечаешь. Но любовь подобна вдохновению – сегодня она озаряет твой путь, а завтра ее свет меркнет; дружба же – это как хлеб, который ешь каждый день, она сродни чему-то незыблемому и простому, без чего невозможно жить».
– Как мало на свете людей, способных столь искренне радоваться удачам другого и сопереживать в его невзгодах, – говорила она Дезире. – Я никогда не замечала в тебе ни равнодушия, ни зависти.
