— Я думаю, что в месте присоединения зажимов к крестовине надо вставить какие-нибудь пружинки, которые по необходимости можно будет растянуть или сжать.
— Да, да. Я понял. Это нетрудно будет сделать.
Больше всего в своей работе Джонатан ценил неприступность. Именно неприступность куска необработанного серебра — он лежит перед тобой на верстаке и как бы бросает вызов. А ну-ка! И вот начинается противоборство: рука мастера постепенно отсекает лишнее, заготовка становится все мягче и податливей, повинуясь воле человека, пока, наконец, не превращается в воплощение твоего замысла. Джонатан вообще любил покорять, подчинять своей воле. Вся жизнь представлялась ему лишь цепью следующих одна за другой побед. И не важно, над чем или над кем, будь то сырой серебряный слиток или женщина. Очередность зависит лишь от того, какая цель первой замаячит на горизонте. Джонатан не жалел о том, что связал свою жизнь с Энн-Олимпией. Она была хорошей женой и хозяйкой, прекрасной матерью для его детей. К тому же оказалась сговорчивой и быстро смирилась с его частыми отлучками. Правда, сначала между ними возникали кое-какие трения, но теперь она ни о чем не спрашивает. С тех пор, как родился их младшенький, Джонатан перебрался в отдельную спальню, поэтому его отсутствие не так заметно. Она особенно и не возражала. Джонатан знал, что Энн-Олимпия — женщина страстная, и постель для нее не последнее дело, но сейчас она заметно поостыла, с головой окунулась в работу, воспитывает детей.
— И сколько тебе надо на это времени? — голос Эстер прервал его размышления.
— Завтра утром все будет готово, — он ткнул пальцем в эскиз. — Думаю, сэр Джеймс будет очень доволен этой штукой.
Работа доставляла Эстер неизъяснимое наслаждение. Хотя она и раньше выполняла заказы Джеймса, но ощущение было не то, за его заказы сполна уплачено. Сейчас же совсем другое дело — это будет подарок, замечательный подарок! Не один час просидела Эстер, продумывая детали орнамента. Подставка должна быть выполнена в классическом стиле — богатство красок и украшений, и в то же время — простота и изящество, свойственные всем работам Эстер. Питер и Джонатан в нее пошли — неплохие эскизы делают, и навык есть, и чутье, а вот Джосс всем мастерам мастер был, но своих идей не было, просто воплощал в жизнь чужие. Да… вроде одна кровь, но все же… За мастерскую Эстер не беспокоилась: придет время уходить — правда, пока она не собиралась, но когда наступит, то смело можно идти на покой — мастерская в надежных руках. С тех пор, как Джонатан стал с ней работать, он никогда даже не заикался о том, что хочет отделиться и начать свое дело, хотя возможностей у него было хоть отбавляй. Конечно, ей не трудно догадаться, почему. Пройдет не так много времени, и они с Питером останутся единственными представителями славного рода Бэйтменов. Джонатан хочет почестей и славы. Ох, и долго же ему придется ждать — у Эстер еще есть порох в пороховницах!
Наступил ноябрь. Близился день вступления нового лорда-мэра Лондона в должность. Сдавались дела, в городе царила предпраздничная суматоха. Накануне Эстер специально поехала в Лондон повидать Джеймса. Она хотела собственноручно вручить ему свой подарок. Как всегда он пригласил ее в смежный с кабинетом зал. Они не обмолвились ни словом, пока он открывал ящичек красного дерева, в котором лежал подарок. Работа была чудесной, Джеймс даже головой замотал от восхищения.
— Эстер, дорогая, ты превзошла самоё себя.
Словно совершая ритуал, Джеймс с благоговением вытащил подарок из ящика. Приглядевшись повнимательней, он понял, наконец, что это такое, и его лицо расплылось в довольной улыбке.
— Вот это подарок! Гениально! Ну, теперь пусть только подадут мне холодную картошку!
Джеймс поставил крестовину на стол и обнял Эстер. Серебряное великолепие так и заиграло, заискрилось, отражаясь от полированной поверхности.
— Я тронут до глубины души, — растроганно проговорил Джеймс, целуя ее.
В огромном зале собралось много народу. Со своего места Эстер прекрасно видела весь торжественный ритуал посвящения. Джеймс вступал в должность нового лорда-мэра Лондона. Это была так называемая Безмолвная церемония. Свое название она получила потому, что вся процедура проходила в полном молчании. Джеймс молча, с достоинством кланяется своему предшественнику, молча принимает атрибуты лорда-мэра. Гулкая тишина, словно голос веков, звучит громче всяких слов. Здесь и клятва быть достойным преемником, и торжественное обещание оправдать оказанное доверие, и еще многое из того, о чем может рассказать пятивековая история этой доброй традиции. Воздух в зале напоен ароматом трав. Между рядами специально ходят служащие с маленькими пучками в корзиночках. Эту меру предосторожности принимают всегда при большом скоплении народа. Раньше таким образом спасались от чумы, теперь от других болезней — и это тоже уже стало традицией. Эстер всегда будет вспоминать этот знаменательный для Джеймса день с щекочущим обоняние привкусом розмарина и лаванды, лепестков сухого клевера и мяты, жимолости и тонкого аромата роз, исходящего из невидимых ниш в зале. Не раз во время церемонии у Эстер возникала мысль, что травы странным образом вплетаются в их многолетнюю дружбу с Джеймсом.
Торжественная часть закончилась, и новоиспеченного лорда-мэра Лондона окружила толпа друзей и влиятельных членов муниципалитета. Все спешили засвидетельствовать ему свое почтение, лично поздравить и высказать добрые пожелания. Эстер одиноко стояла в сторонке. Она даже не пыталась приблизиться к Джеймсу, потому что рядом с ним была его жена. Это был и ее день. Мэри приехала в город всего на несколько дней, лишь за тем, чтобы занять свое место подле него на Безмолвной церемонии, а на следующее утро проводить его из резиденции лорда-мэра в Высокий суд, где Джеймсу предстояло принести присягу на верность королю Англии и в то же время отстоять независимость муниципальных властей в решении внутренних городских вопросов. Этот выезд, как всегда, сопровождался пышной процессией. Вереница празднично украшенных карет колесила по улицам Лондона, чтобы горожане своими глазами могли увидеть человека, которого они выбрали на столь почетный и ответственный пост. А Мэри сильно сдала. Г оды не пощадили ее: она очень похудела, как-то осунулась. И кожа стала дряблой, и талия куда-то подевалась, и восхитительно-плавный налитой изгиб груди, от которого в свое время занимались жадным пламенем глаза Джеймса, тоже канул в лету. Одевалась она как-то уж очень подчеркнуто по-мужски, словно выехала на прогулку верхом. Единственное бриллиантовое украшение, и то в форме подковки.
