– Кто? – машинально спросила я.
– Турчанинов, – ответила она. И я уловила в ее голосе иронию.
Я почувствовала, что краснею. Конечно, она не могла понять, как я отношусь к нему. Господи, да ведь она давно поняла, что его, преступника, я жалею больше, чем ее, жертву. И какими глазами она теперь должна смотреть на меня?
– Послушай, Катерина, – начала я решительно, – Вот ты сама говоришь «судьба». Значит, судьба. И я не виновата. А как я к тебе отношусь, ты знаешь, – она хотела было что-то произнести порывисто; должно быть, снова начать благодарить меня, но я не дала ей, сделав нетерпеливый жест рукой, – Нет, послушай! Мне все равно, как ты относишься ко мне. По крайней мере в этом ты можешь быть свободна.
– А я и во всем свободна, – проговорила она неторопливо.
Уж не ревнует ли она? Любит она его? Но мне во всех этих трагических переплетениях не хотелось разбираться.
– Раз уж пришла, говори, что хотела сказать, – бросила я почти жестко.
Она пожала плечами.
– Что особенного говорить-то! К стрельчихе Сироткиной он ездит, только и всего.
Я растерялась. Зачем она мне это сказала? Чего она добивается? Чтобы я ревновала?
– Зачем ты мне это сказала, Катерина? Чего ты хочешь? Я его ни о чем спрашивать не буду. Он может ездить, куда хочет.
– Вы не понимаете меня. То, что вы на него думаете, здесь и близко не лежало.
– Что с тобой сегодня, Катерина? Дразнишь ты меня? Помучить хочешь? Не спрашиваю, за что…
– Да не хочу я вас дразнить, не хочу мучить. Поезжайте вы к ней сами. Вот Мишка Шишкин свезет вас. Пусть она сама вам все расскажет.
– Да что ты говоришь так с сердцем? Не поеду я никуда. Надо будет, он сам все мне расскажет. Не поеду.
– Воля ваша.
– Ступай, Катерина. Бог тебе судья. Вижу, что-то тебя мучает, и не сержусь на тебя. Ступай.
Она глянула на меня и вышла.
Глава сто девяносто девятая
Я твердо решила, что ни о чем не буду его спрашивать. Надо будет, сам скажет. Но если уж быть откровенной, слова Катерины о том, что мои предположения неверны, порадовали меня. Она конечно поняла (чего проще), что в первую очередь я могу заподозрить его в неверности. Но этого нет. Или она сказала неправду? Но что ей нужно? Ясно одно: он ей небезразличен. Я задумалась.
В чем дело с Катериной? А ведь скорее всего вот в чем: конечно, она всегда была неравнодушна к нему. Что бы там ни было, он оставался ее первым мужчиной. При Татиане все было ясно, Татиана была его женой. Вроде как у каждой из них было всегда свое место. И вдруг появилась я. Все переменилось. И вот за то, что я эту перемену внесла, девушка на меня и сердится. Ведь это из-за меня она, должно быть, задумалась о своей судьбе, всколыхнулись в сердце боли, скорби, надежды. Но что же теперь делать? Я всегда была возмутительницей спокойствия.
А с Турчаниновым все оказалось очень просто.
Он приехал и сразу спросил, где я. Прошел в комнаты Татианы и увел меня к себе.
– Ты думала, где я мог быть?
– Думала, – честно ответила я.
– Тревожилась?
– Да, пожалуй.
– Хотелось тебе следить за мной, все вызнать обо мне тайком от меня?
– Я бы не стала так поступать. И не стану.
– К женщине я ездил. Деньги ей отвозил.
– Твое дело.
– Но я хочу, чтобы ты узнала.
– Если скажешь, буду знать.
– Хочу, чтобы ты поехала со мной. Сейчас.
Я молча взяла накидку, сверху покрыла голову ковровым пестрым платком, надела шубку на беличьем меху. На какое-то мгновение, словно бы легким уколом дала себя знать моя прежняя логика. Ведь он мог бы сразу взять меня с собой. Почему он сначала поехал один? Но не все ли равно. Скоро я все буду знать.
Мы поехали в возке. Теперь, зимой, ехать было гораздо легче, чем летом. Земля замерзла. Возок был на полозьях и легко катился по снегу.
У одного строения я вдруг с изумлением увидела совершенно голых мужчин. Они выскочили из дверей и вслед за ними вырвалось облако пара. Я вспомнила, как Таня говорила о зиме, как можно будет выбегать из бани прямо на снег. Но как она теперь? И как давно я говорила с ней. Кажется, прошло уже очень много времени.
Теперь мы ехали по улице, напоминавшей деревенскую. Дома были маленькие, деревянные, с небольшими открытыми дворами. Крыши были треугольные. Я уже знала, что такие дома называются «избами».
Возле одной из этих изб мы остановились. Вез нас Рогозин.
– Поводи лошадей, Митька, – велел Турчанинов, – Скоро мы выйдем.
Следом за ним я вошла в дом. Потолок был так низок, что не только Турчанинову, но и мне пришлось пригнуться. В комнате было совсем бедно. Но предметы стояли те же, что и в доме Турчанинова, в Татианиных покоях: сундук, скамья, стол. Я отыскала взглядом иконы, подошла и перекрестилась.
Сгорбленная, сморщенная старуха, закутанная в какое-то тряпье, кланяясь, кинулась нам навстречу. Она что-то бормотала и пыталась поцеловать Турчанинову руку.
Он отстранил ее.
– Вот, Марфа, – сказал он мне. – Смотри. Это Матрена Сироткина, вдова стрельца, так у нас служилых воинов зовут – стрельцами. Я вот денег ей привез. Видишь, она нуждается. Давно я не был у нее. А ведь я ей многим обязан. Она детей моих выходила.
– Как? Что это? – невольно вырвалось у меня, – Это – мать твоих детей. Где же они? О чем ты?
Старуха кинулась ко мне. Как-то так чутко она все уловила и поняла. И принялась, хотя и немного бессвязно, но все же успокаивать меня. Она говорила, что она, конечно же, не мать детям Турчанинова, да и не может быть им матерью. Она всего лишь глядела за ними, когда они были маленькими.
– Кто же они? – спросила я его, – Где их мать? Он перекрестился.
– Вот она знает все, – он указал на старуху, – И ты, Марфа, знай. Трое матерей у них. И все это были мои крепостные девки. Продал я их за море. Молодой был, связывать себя не хотел бабьими криками да слезами.
– А что сталось с детьми? – мой голос прозвучал так тихо, что он не расслышал и посмотрел на меня вопросительно, – Что сталось с детьми? – повторила я погромче.
Он посмотрел на меня как-то жалко, затравленно.
– Да ты, Марфа, знаешь их. Всех знаешь. И Мишку Шишкина, и Коську Плешакова, да и Ваньку Алексеева с Митькой Рогозиным. Всех знаешь.
Так вот что в них во всех было общего, сходного! Вот почему Шишкин похож на самого Турчанинова.
– Поедем домой, – попросила я.
Не помню уж, как мы приехали. Но помню, как мы сидели в его комнате и я говорила, говорила…
– Как же это? – спрашивала я, – Твои родные сыновья – твои рабы, холопы твои! Как ты допускаешь такое? У тебя четверо прекрасных сыновей! Почему ты не выделишь им часть своего имущества? Что все это значит?
