— Я знала, что вы боитесь за Питера. Он меня любит, и ни к чему хорошему это не приведет. Я все понимаю. Мой гнев, мое раздражение — это все так — вспыхнуло, и нет его.
— Не думала, что ты догадаешься. Я так старалась, чтобы никто ничего не заметил, да и Питер, кажется, прятал свои чувства за постоянным раздражением.
— А я долго ни о чем не догадывалась, может, потому что все еще любила Джонатана и надеялась, что он тоже любит меня. Но все мои надежды рассеялись как дым, и тогда я посмотрела на Питера уже другими глазами. Ни один влюбленный мужчина не может постоянно скрывать свои чувства, обязательно чем-нибудь да выдаст себя.
— Он догадывается о том, что ты знаешь?
— Не уверена. Хотя, кто знает. Я пускалась на всяческие хитрости, чтобы скрыть от него свои собственные чувства, так что, может, и догадывается.
Последовала долгая пауза.
— Ты хочешь сказать, что тоже его любишь?
— Да, — просто ответила Энн-Олимпия. — Но я отдана другому и перед алтарем поклялась быть ему верной женой. Такой уж я человек, если обещала, то ни за что не нарушу своего слова. И не важно, что Джонатан изменяет мне с самого первого дня нашей совместной жизни.
— Тебе тяжело.
— Джонатан хороший отец своим детям, — уверенно сказала Энн-Олимпия. Казалось, словами она пытается укрепить себя в мысли, что ее союз с Джонатаном крепок и незыблем, что эго и есть та тихая пристань, в которой она мечтала укрыться от жизненных бурь и неурядиц. — Дети для меня — самое главное в жизни.
Сара вдруг зашевелилась и неожиданно села на кровати, озираясь по сторонам. Взгляд ее был пуст и невыразителен. Энн-Олимпия мягким и быстрым движением уложила ее обратно и, едва голова Сары коснулась подушки, как она туг же заснула. Эстер встала. Она чувствовала огромное облегчение от того, что между нею и Энн-Олимпией установилось взаимопонимание. Она всегда уважала невестку, а после этого разговора стала уважать еще больше.
— Наверное, я пойду вниз, встречу Питера, когда он вернется. Надо подготовить его к тому, что случилось. Понимаешь, Сару нельзя оставлять одну.
— Я посижу с ней, Эстер.
На сердце потеплело, когда Энн-Олимпия назвала ее просто по имени вместо обычного — госпожа Эстер. Спустившись в гостиную, Эстер взяла кочергу и пошевелила угли в камине. Едва тлеющие сучья вновь занялись, выбрасывая вверх яркие языки пламени. Вечерело. Ранние сумерки осели серыми тенями по углам гостиной. Эстер зажгла свечи и решила немного отдохнуть. Только она присела на ящик, в котором держали трут, как дверь с шумом распахнулась, и в дом влетел запыхавшийся Питер с перекошенным лицом. Эстер встала ему навстречу.
— Что с Сарой? — хрипло спросил он, срывая с головы шляпу и расстегивая пальто. — Она…
— Нет! — Эстер не дала ему договорить. Она догадалась, что Питер хочет знать — ведь он всю жизнь этого боялся.
— Нет, — Эстер положила руки ему на плечи. — Выслушай меня, прежде чем пойдешь к ней. Сначала я должна рассказать тебе, что произошло.
Питер снял пальто и сел рядом с Эстер. Пока она рассказывала, он не проронил ни слова, сидел мрачнее тучи, скрестив на груди руки.
— Бедная Сара! — наконец вырвалось у него. — Я когда-то надеялся, что мы поможем друг другу залечить страшные раны — преодолеть горе, что хоть поддержим друг друга, в конце концов. Я думал, что из двух разбитых жизней можно склеить одну. Как я ошибся! Она всю жизнь только и ждала, чтобы он ее поманил. Все, что мы с Сарой создавали с таким трудом, рушилось вмиг, если у нее появлялась хоть какая-то надежда на его возвращение. Она чувствовала, что это случится. Особенно последние несколько месяцев. — Питер тревожно посмотрел на мать и встал со стула. — Я сейчас схожу наверх, потом спущусь сюда и провожу тебя домой. Неприлично говорить женщине, что она плохо выглядит, но у тебя утомленный вид. Я думаю, в данных обстоятельствах такое замечание простительно.
Энн-Олимпия сразу засобиралась, когда Питер вошел в спальню. Она подумала, что он, может быть, хочет остаться с Сарой наедине, но Питер знаками попросил ее остаться. Он сел на кровать. Поверх простыни лежала бесчувственная рука Сары. Питер осторожно прикоснулся к ней пальцами и нежно сжал.
— Сара! Это Питер! Я здесь, рядом с тобой.
Она открыла глаза, но по-прежнему никого не узнавала, и Питера встретил все тот же холодный и бесчувственный взгляд. Энн-Олимпия посмотрела на Питера с участием. В эту минуту она почти физически чувствовала его боль, его горечь и уныние. Наконец Питер оставил свои бесплодные попытки поговорить с женой. Он встал и направился к двери, однако на полпути остановился.
— Завтра я приглашу из Лондона лучших докторов, которые занимаются психическими расстройствами. Спасибо тебе, Энн-Олимпия, за все. Я сейчас только провожу маму домой и сразу же подменю тебя.
— Ничего, ничего. Я не устала. Позволь мне посидеть, пока не вернется ваша экономка, а утром найдем сиделку.
Питер вернулся домой почти одновременно с экономкой и слугами. Энн-Олимпия слышала, как они разговаривали внизу. Вскоре в спальню торопливо вошла экономка в своем черном фартучке. Она уже все знала, и Энн-Олимпия молча встала и спустилась в гостиную пожелать Питеру спокойной ночи.
Он был так погружен в свои мысли, что не слышал, как она вошла. В камине пылал огонь. Тихо потрескивали дрова. Питер их только что подбросил. Неверные языки пламени, едва занявшегося костра, кружили в непонятном диком танце. Питер стоял, облокотившись на мраморную каминную доску и закрыв лицо руками. Во всей его фигуре, неосознанном положении рук, головы было столько трагизма и какой-то даже обреченности, что ее пронзило острое желание подойти к нему сейчас и приласкать руками, губами, телом, хотя она и понимала, что это невозможно. Питер поднял голову и увидел ее отражение в зеркале над камином. В комнате повисла звонкая тишина. Никто не проронил ни слова, порой молчание бывает красноречивее всяких слов. Разговор сердец не требует звуков.
Он вздрогнул, шагнул к ней, и она упала в его объятья. Он оторвал ее от пола и прижал крепко-крепко. На секунду от безумной радости перехватило дыхание, и в следующее мгновение их губы слились в жарком поцелуе. Она обвила его шею руками, и они медленно опустились на софу. Потом были еще поцелуи и ласки. Они так долго сдерживали свои чувства, что не могли утолить даже малую толику своей жажды друг друга. Каждое прикосновение вызывало неизъяснимое наслаждение, едва слышное бормотание прерывалось легкими стонами. Он, наконец, справился с неподатливым узлом кружевной косынки, повязанной у нее на шее, и рука его скользнула к налитой податливой груди. Она не знала, откуда у нее только взялись силы остановиться. Это был какой-то необъяснимый порыв, поток воли, исходивший откуда-то из неведомого подсознания, дала о себе знать та самая натура, о которой Энн-Олимпия незадолго до этого упомянула в разговоре с Эстер.
