Хоръ вошелъ и занялъ мѣсто въ углу большой съ хорами и колоннами залы. Одѣты пѣвицы были въ разноцвѣтные шелковые и бархатные сарафаны, въ кисейныя рубашки съ прошвами, а мужчины — въ синіе чекмени и казацкіе шаровары съ красными лампасами. Матрена Карповна подошла къ барской ручкѣ, поклонилась гостямъ и вернулась къ хору.
— Мою любимую, — „Красотку!“ — громко приказалъ Скосыревъ, выходя въ залу со стаканомъ пунша. Гости слѣдовали за нимъ, звеня стаканами, шпорами и громко переговариваясь.
— Вниманіе, господа: сейчасъ чудную пѣсню пропоютъ мои дѣвки, — проговорилъ Скосыревъ.
Впереди хора помѣстился гитаристъ Тишка, взялъ аккордъ, топнулъ ногой, и Матрена нѣсколько хриплымъ, но все еще сильнымъ контральто запѣла только что вошедшую тогда въ моду пѣсню.
Хоръ подхватилъ, и заунывная мелодичная пѣсня полилась по комнатамъ.
„Что красотка молодая,
Что ты, свѣтикъ, плачешь?
Что головушку, вздыхая,
Къ бѣлой ручкѣ клонишь?
Или словомъ, или взоромъ
Я тебя обидѣлъ?
Иль нескромнымъ разговоромъ
Ввелъ при людяхъ въ краску?...“[7]
Пѣсня эта понравилась гостямъ. Богатый, очень толстый, грузный помѣщикъ Злотницкій подошелъ къ Матренѣ, поцѣловалъ ее и обернулся къ Скосыреву.
— Павелъ Борисовичъ, можно подарокъ сдѣлать твоей Матренѣ?
— Сдѣлай одолженіе, это твое дѣло.
Злотницкій досталъ изъ бумажника „бѣленькую“ и подалъ Матренѣ, а пачку мелкихъ депозитокъ бросилъ въ группу пѣвицъ и пѣвцовъ.
— Веселую, живо! — крикнулъ Скосыревъ. — Наташка, впередъ плясать!
Хорошенькая статная блондинка вышла впередъ, подбоченилась, дождалась пѣсни и плавно, сперва лебедью, прошла вокругъ, потомъ изогнула станъ, притопнула ножкой въ красномъ сафьянномъ башмакѣ и понеслась подъ звуки лихой пѣсни, махая платочкомъ, свивая и развивая станъ, легко скользя по паркету. Толстый Золотницкій не вытерпѣлъ, притопнулъ, выбѣжалъ на встрѣчу Наташѣ и пошелъ передъ нею, помахивая и присѣдая.
Запыхавшаяся, красная, какъ алое сукно, остановилась Наташа и, улыбаясь, влажными глазами смотрѣла на барина, ожидая отъ него ласковаго слова, одобренія. Гости апплодировали ей и шумно выражали восторгъ.
— Плохо, — недовольнымъ тономъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Вотъ Матрешка лѣтъ пятнадцать тому назадъ плясала, такъ плясала, это вотъ пляска была! Помнишь, Матрешка?
— Что было, то прошло, батюшка баринъ, и быльемъ поросло, — со вздохомъ отвѣтила Матрена. — Нынѣшнимъ такъ не плясать, тяжелы стали, больше о мамонѣ[8] своемъ думаютъ, чѣмъ о барскомъ удовольствіи. Мы, бывало, батюшка баринъ, ночи не спали, учимшись, чтобы господамъ угодить, а что побоевъ, науки принимали, такъ и не выговоришь, а нонѣ не то.
— Учи и ты такъ, какъ тебя учивали.
— Ахъ, батюшка баринъ, какъ я ее учить буду, ежели она сичаеъ мнѣ слово за слово! „Я, говоритъ, при баринѣ; ты, говоритъ, меня не смѣешь пальцемъ тронуть“.
Скосыревъ погрозилъ Наташѣ пальцемъ.
— Смотри у меня, быстроглазая! Выучить ее къ масляницѣ во что бы то ни стало, а пока пройдись ты, Матрешка, вспомни старину, покажи, какъ плясывали.
— Охъ, не могу, батюшка баринъ, господъ только насмѣшу, — отвѣтила Матрена, однако встала, оправилась, махнула хору рукой и подъ звуки пѣсни „Во лузяхъ“ плавно пошла по комнатѣ. Гости одобрили старуху дружными апплодисментами, а Злотницкій расцѣловалъ ее и отдалъ ей все содержимое бумажника. Попойка приняла грандіозные размѣры. Мужчинамъ хора поднесли водки, а дѣвушкамъ наливокъ, вина, сластей. Гуляла въ это время и дворня; попойка переходила изъ господскихъ аппартаментовъ въ лакейскую и дѣвичью, оттуда въ застольную, въ людскія, въ конюшню. На разсвѣтѣ уже стали разъѣзжаться гости и когда всѣ разъѣхались, къ Павлу Борисовичу подошелъ Порфирій съ очень значительнымъ видомъ.
— У насъ не совсѣмъ благополучно, сударь, — доложилъ онъ.
— Что такое?
— Чистопольская Надежда бѣжала.
Скосыревъ довольно равнодушно посмотрѣлъ на Порфирія, протягивая ему ногу, чтобы снять сапогъ, и укладываясь въ постель.
— Это невѣста-то купеческая? — спросилъ онъ.
— Такъ точно-съ.
— Ну, это Шушерина штуки, я ему завтра зубы вышибу. Послать утромъ явку въ полицію... Пошелъ вонъ!
Павелъ Борисовичъ повернулся къ стѣнѣ и сейчасъ же захрапѣлъ. Успокоилось и все въ домѣ, только ночной сторожъ не спалъ, постукивая въ доску, да дежурный казачокъ бодрствовалъ въ сосѣдней со спальней комнатѣ.
Принявъ уже Черемисова, сидя съ нимъ въ гостинной и угощая его вареньемъ, Катерина Андреевна замѣтила, что гусаръ страшно пьянъ. Молодая женщина испугалась было, сдѣлавъ это открытіе, но скоро успокоилась, такъ какъ гость велъ себя совершенно прилично и въ совершенствѣ владѣлъ собою. Лицо его было мертвенно блѣдно, глаза сверкали лихорадочнымъ блескомъ, языкъ заплетался, ноги плохо слушались, но онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, занималъ хозяйку разговорами и пилъ воду со льдомъ.
— Привезъ вамъ поклонъ отъ моего друга, — говорилъ онъ, спустя полчаса.
— Отъ какого друга? — спросила Катерина Андревна.
— Отъ Скосырева Паши.
Катерина Андреевна слегка покраснѣла и поблагодарила гусара.
— Онъ здоровъ? — спросила она.
— Боленъ.
— Боленъ?
— Да. Ахъ, какъ онъ боленъ, мой бѣдный другъ!
— Кутилъ, вѣроятно, и простудился, — замѣтила Катерина Андреевна.
— О, нѣтъ, не то! Онъ влюбленъ мой бѣдный другъ.
Катерина Андреевна опять покраснѣла.
— Ну, что-жь, это болѣзнь не смертельная. Онъ богатъ, красивъ и ему нетрудно добиться взаимности. Эта болѣзнь излѣчивается бракомъ.
— Увы, для него это лѣкарство невозможно.
— Почему?
— Его красавица замужемъ.
Черемисовъ отпилъ глотокъ воды, проглотилъ кусочекъ льда, прошелся по гостинной, стараясь твердо ступать по ковровымъ дорожкамъ, и остановился передъ Катериной Андреевной. Храбрый въ аттакѣ, не знающій страха нигдѣ и не передъ кѣмъ, побѣдитель и на полѣ брани, и на зеленомъ полѣ карточнаго стола или билліарда и передъ батареей бутылокъ, смѣлый ухаживатель, одинаково увѣренный въ себѣ и въ гостинной, и въ дѣвичьей, лихой гусаръ положительно робѣлъ теперь. Давши слово пріятелю, онъ считалъ священнымъ долгомъ своимъ исполнить это слово, да и не раскаивался въ немъ, но онъ не зналъ, какъ приступить къ исполненію плана. Выѣзжая изъ Москвы для отчаяннаго предпріятія своего, онъ обдумалъ все и рѣшилъ исполнить его очень просто: схватить Катерину Андреевну, вынести, закутать въ приготовленный салопъ, посадить въ сани и умчать, когда переодѣтый деньщикомъ Скворчикъ дастъ знать, что дворня напоена. Это казалось Черемисову очень легкимъ, простымъ, удобоисполнимымъ, и онъ больше по привычкѣ, чѣмъ „для храбрости“ выпилъ у Скосырева бутылку рома. Сто съ небольшимъ верстъ, которыя отдѣляли имѣніе Коровайцева отъ Москвы, были сдѣланы въ девять часовъ, съ одною кормежкой на половинѣ дорогѣ, но на послѣднемъ постояломъ дворѣ Черемисовъ приказалъ остановиться и выпилъ стакановъ пять такъ называемаго „гусарскаго пунша“, который состоялъ изъ крѣпчайшаго рома съ небольшимъ количествомъ кипятку, а затѣмъ запилъ это, уже сидя въ саняхъ, прямо голымъ ромомъ безъ мѣры, изъ фляжки. Онъ хотѣлъ довести себя до состоянія полнаго охмѣлѣнія, въ которомъ легко было исполнить что угодно, въ которомъ Черемисовъ находилъ „море по колѣно“, но когда онъ увидалъ Катерину Андреевну, когда она, изящная, нѣжная, гостепріимная и радушная, встрѣтила его съ пріемами свѣтской женщины, онъ положительно растерялся и не находилъ возможнымъ поступить такъ, какъ обдумалъ. Хмѣль соскочилъ съ него, какъ послѣ хорошаго холоднаго душа. Онъ завелъ разговоръ о Скосыревѣ съ умысломъ узнать мнѣніе о немъ Катерины Андреевны, но и разговоръ у него не клеился.
