Ознакомительная версия.
Не успел Майнау войти в вестибюль, как взгляд его с удивлением и гневом остановился на дворецком. С низким поклоном и не смея поднять глаза на своего повелителя, тот робко и в замешательстве прошептал в свое оправдание:
— Я не смел, господин барон не позволили что-либо брать из оранжереи, а гирлянды приказали снять в память покойной баронессы.
Яркий румянец вспыхнул на щеках барона Майнау. Испуганные лакеи поспешили бесшумно удалиться, только один злополучный дворецкий должен был оставаться на своем посту…
Но ожидаемая буря ограничилась на этот раз насмешливой улыбкой, мелькнувшей на губах красавца барона.
— Я осрамлен, Юлиана, — сказал он дрогнувшим от волнения голосом, — но здесь я бессилен. В Рюдисдорфе наша дорога была усыпана цветами, у нас же ничем подобным не отметили твой приезд. Извини дядю: эта высокочтимая им покойница была ему дочерью.
Он не дал Юлиане времени ответить. В сопровождении дворецкого и сокрушенно покачивавшего головой Рюдигера он быстро повел молодую женщину вверх по лестнице, а потом через парадные залы, к которым примыкала великолепная зеркальная галерея. Лиана видела себя под руку с высоким, горделиво шагающим бароном; по виду и манере они были парой, но какая неизмеримая пропасть лежала между ними! А ведь их союз, хотя и основанный на одном расчете, был только что освящен церковью! Дворецкий торжественно распахнул перед ними обе половинки входной двери. У Лианы закружилась голова. Несмотря на толщину каменных стен и высокие своды, в галерее было душно и жарко. Палящие лучи июльского солнца падали прямо на незанавешенные многочисленные окна, а тут еще на противоположном конце зала топился камин. Пушистые ковры покрывали стены и пол и даже драпировали двери. Все было направлено на то, чтобы воздух извне не мог проникать сюда, и в этой удушливой атмосфере, напоенной вдобавок ароматами разных эссенций, сидел перед пылающим камином старик. Ноги его, завернутые в стеганое шелковое одеяло, казались безжизненными, между тем как верхняя часть туловища сохранила юношескую грацию и подвижность. Он был в черном фраке и белом галстуке. Маленькое умное лицо его было болезненно бледным, и эту бледность подчеркивало смешение золотисто-красного солнечного света с бледно-желтым светом топившегося камина. То был гофмаршал барон фон Майнау.
— Любезный дядюшка, позволь представить тебе мою молодую жену, — сказал Майнау довольно лаконично, между тем как Лиана подняла вуаль и поклонилась.
Маленькие карие глазки старика буквально впились в нее.
— Ты знаешь, любезный Рауль, — произнес он медленно, не отрывая глаз от покрасневшей Лианы, — что я не могу приветствовать эту молодую особу как твою жену, пока союз ваш не будет освящен нашей церковью.
— Ну, дядюшка, я только сию минуту узнал, что твое ханжество простирается так далеко, иначе я предусмотрел бы подобную встречу, — возмутился Майнау.
— Та-та-та, не горячись, любезный Рауль! О том, что касается веры, благородные натуры не спорят, — добродушно проговорил гофмаршал; очевидно, он побаивался гнева своего племянника. — Пока я приветствую ее как графиню Трахенберг… Вы носите знаменитое имя, графиня, — обратился он к Лиане.
При этих словах он протянул ей свою правую руку. Она заколебалась, боясь прикоснуться к этой бледной руке с несколько искривленными пальцами — она испытывала не то гнев, не то страх. Юлиана знала, что в этот же день ее брак будет повторно освящен по обряду католической церкви, поскольку Майнау были католиками, но то, что в этом доме не признавали действительным протестантский брак, освященный в Рюдисдорфе, поразило ее как громом.
Старый барон сделал вид, что не заметил ее колебаний, и вместо руки взял кончик одной из ее спустившихся кос.
— Посмотрите, что за прелесть! — сказал он любезно. — Можно не называть вашего знаменитого имени, ведь это отличало ваш род еще во времена крестовых походов!.. Природа не всегда так предупредительна, чтобы сохранить из рода в род отличительный фамильный признак, как у Габсбургов толстая нижняя губа, а у Трахенбергов рыжие волосы.
Сказав эту любезность, он принужденно улыбнулся.
Рюдигер между тем нетерпеливо покашливал, и Майнау быстро повернулся к окну. Там неподвижно стоял маленький Лео, устремив глаза на новую маму. Красивый мальчик небрежно опирался на великолепную леонардскую собаку, а в правой руке держал свой знаменитый хлыст. Эта группа вполне была достойна кисти художника или резца скульптора.
— Лео, подойди к милой маме, — велел Майнау до неузнаваемости изменившимся от волнения голосом.
Лиана не стала ждать, чтобы мальчик подошел к ней. В этой ужасной обстановке прекрасное детское личико, хотя и выражавшее враждебность и упрямство, показалось ей отрадой, лучом света. Она быстро подошла к ребенку, нагнулась и поцеловала его.
— Станешь ли ты хоть немного любить меня, Лео? — проговорила она умоляюще, и в ее голосе слышалось сдерживаемое рыдание.
Большие глаза мальчика с робким удивлением вглядывались в лицо новой матери, хлыст полетел на пол, и маленькие ручки крепко обвились вокруг шеи молодой женщины.
— Да, мама, я буду любить тебя! — проговорил он со свойственной ему прямотой и, посмотрев через ее плечо на отца, добавил почти сердито:
— Неправда, папа, она вовсе не похожа на жердь, и косы у нее не такие, как у нашей…
— Лео!.. Несносный мальчишка! — оборвал Майнау сына.
Он явно был смущен, тогда как старик старался скрыть улыбку. Рюдигер снова закашлял.
— Боже мой, да в чем же провинился этот несчастный? — оставил он вдруг свой дипломатический маневр и указал на темный угол комнаты: там перед креслом стоял на коленях, опустив голову, Габриель; его сложенные руки лежали на толстой книге.
— «Мсье» Лео был непослушен, а я ничем чувствительнее не могу наказать его, как наказав вместо него Габриеля, — спокойно сказал дядя.
— Как! Неужели козлы отпущения опять в моде в Шенверте?
— Хорошо, если б они никогда и не выходили из моды! Это было бы для нас всех лучше, — резко ответил гофмаршал.
— Встань, Габриель, — сказал Майнау, повернувшись спиной к дяде.
Мальчик встал, и Майнау с саркастической усмешкой взял толстый том с легендами, который должен был, по-видимому, читать бедный «козел отпущения».
Во время этой тягостной сцены вошел дворецкий. Он нес на серебряном подносе мороженое. Как ни был раздосадован старик, но при виде подноса с мороженым он устремил пытливый взгляд на изящно украшенные серебряные тарелочки и знаком подозвал к себе дворецкого.
Ознакомительная версия.
