— Почему не могу?
— В городе все по-другому, — ответила она. — Здесь девушки из хороших семей полностью закрывают себя.
Я не смогла проронить ни слова в ответ. Гордийе отвела меня в свою комнату. Она открыла сундук, набитый одеждой, и рылась в нем, пока не нашла то, что искала. Поставив меня перед собой, она сняла мой шарф и разгладила волосы по обеим сторонам лица. Мне хотелось сказать, что это неопрятно. Затем она обернула легкую белую ткань вокруг моей головы и закрепила у подбородка.
— Вот, — сказал она, — теперь ты выглядишь как Нахид и другие девушки дома или в гостях.
Она подняла металлическое зеркало, чтобы я могла посмотреть. Ткань закрывала шею и плечи, но мне не понравилось, каким голым и мясистым казалось теперь лицо. За дни, проведенные в пустыне, оно потемнело, а белая ткань подчеркивала это.
Я отвернулась от зеркала, поблагодарила ее и собралась уходить.
— Подожди, — остановила меня Гордийе, — дай закончить.
Она отряхнула какой-то мешок и умело надела его мне на голову. Несмотря на то что он был белый, под ним было темно и нечем дышать.
— Ничего не вижу, — пожаловалась я.
Гордийе расправила мешок так, что часть кружева накрыла мои глаза. Я снова могла видеть, но теперь только через плетение.
— Это твой пичех, — сказала Гордийе. — Ты должна носить его на улице.
Было трудно дышать, но я вновь поблагодарила ее, думая, что мы закончили.
— Какая же ты забавная малышка! — сказала Гордийе. — Маленькая, быстрая, как зайчик, и такая же торопливая. Куда ты торопишься? Подожди, пока я найду все, что тебе нужно!
Она неторопливо разбирала одежду, пока не нашла большой кусок белой ткани. Она накинула ее мне на голову и показала, как держать, сжав ткань в кулаке у подбородка.
— Теперь ты выглядишь как надо, все скрыто под чадором, — сказала она.
Я выбралась из ее комнаты, чувствуя себя так, будто на меня надели шатер кочевников. Хотя я могла видеть перед собой, если смотрела прямо сквозь кружево, по сторонам я не видела ничего. Я не привыкла быть в чадоре, только в мечети, и наступала на него до тех пор, пока не научилась придерживать над лодыжками.
Кое-как я спустилась в коридор, а Гордийе сказала:
— Пока все будут видеть, что ты не горожанка. Но очень скоро ты научишься двигаться тихо и мягко, словно тень.
Когда мы вернулись в бируни, Гостахам поздравил меня с новым нарядом, а матушка даже сказала, что не узнала бы меня в толпе. Мы с Гордийе направились к дому Нахид, до которого было всего несколько минут ходьбы по кварталу Четырех Садов. Это была освежающая прогулка — по пересекающей квартал широкой улице, построенной шахом Аббасом, усаженной деревьями; в узких каналах струилась вода. Улица была так широка, что по ней, выстроившись в ряд, могли пройти двадцать человек; вокруг росли платаны, чьи листья, похожие на ладони, весной и летом, словно тенистый зеленый купол, укрывали улицу. Дорога вела к Вечной реке и мосту Тридцати Трех Арок, и с нее открывался вид на горы Загрос, зубчатые вершины которых были покрыты снегом. Сады домов, мимо которых мы проходили, были большими, словно парки, а сами дома казались дворцами по сравнению с крошечными, жмущимися друг к другу домами моей деревни.
Скрытая пичехом, я чувствовала себя свободней, потому что могла рассматривать все это и никто не видел, куда я смотрю. Старик с культей вместо ноги просил милостыню, примостившись под кедром около дома Гостахама. Неподалеку бесцельно бродила девушка, глаза ее бегали так, будто она искала то, о чем даже стыдно было сказать. Слева от меня над городом парил, как благословение, бирюзовый купол Пятничной мечети, и казалось, он легче воздуха.
Как только показался мост Тридцати Трех Арок, мы свернули на широкую улицу, ведущую к дому Нахид. Войдя, сняли чадоры и пичехи и отдали их служанкам. Теперь я чувствовала себя гораздо легче.
Нахид напомнила мне принцесс из сказок, которые любила рассказывать матушка. На ней был халат цвета лаванды, оранжевое платье и шаровары, а шея, руки и лодыжки ее были открыты. Она была высокая и тонкая, как кипарисовое дерево, а ее одежда разлеталась, когда она шла. У Нахид были зеленые глаза — подарок русской матери Людмилы — и длинные волнистые волосы, покрытые белой вышитой тканью. Две пряди выбились и лежали на груди. Сзади волосы были заплетены в косы, которые спускались до колен и были повязаны оранжевой шелковой лентой. Я хотела заговорить с ней, но мы сидели молча, пока взрослые обменивались приветствиями. Матушка Нахид заметила это и сказала:
— Иди, джонам, душа моя, покажи свои работы твоей новой подруге.
— С радостью, — ответила Нахид. Как только мы вошли в ее милую маленькую мастерскую, она прошептала: — Наконец мы сможем поговорить без этих старух!
Ее неуважение позабавило меня.
Нахид открыла сундук, полный бумаги с черными знаками, и протянула один из листов мне. Минуту я смотрела на него, пока не поняла, что умеет Нахид.
— Аллах Всевышний! — воскликнула я. — Ты умеешь писать!
Она была не только красивой, но и образованной. В нашей деревне почти не было грамотных; а девушку, умевшую пользоваться пером, я не видела никогда в жизни.
— Хочешь, я покажу тебе, как это делается?
— Да!
Нахид окунула красное перо в сосуд с черными чернилами и стряхнула излишек. Взяв чистый лист, она крупными буквами написала слово с той легкостью, которую дают только долгие упражнения.
— Вот, — сказала она, показывая мне лист. — Знаешь, что это значит?
Я отрицательно щелкнула языком.
— Это мое имя, — сказала Нахид.
Я смотрела на эти изящные буквы с точкой над ними и росчерком внизу. Я впервые в жизни увидела чье-то имя, написанное чернилами.
— Возьми, это тебе, — сказала она.
Я прижала листок к груди, забыв о том, что чернила могут испачкать мое траурное одеяние.
— Как ты научилась этому?
— Отец учит меня. Он дает мне уроки каждый день.
Нахид улыбнулась, вспомнив отца, и я поняла, как она близка со своим бабб. Сердце мое защемило, и я отвернулась.
— Что-то не так? — спросила Нахид.
Я рассказала ей о том, почему нам пришлось проделать такой долгий путь и приехать в Исфахан.
— Сожалею, что удача отвернулась от тебя, — сказала она, но теперь вы здесь, и я уверена, все изменится к лучшему.
— Да будет на то воля Аллаха.
— Ты, наверное, скучаешь по друзьям? — спросила она, пытаясь заглянуть мне в лицо.
— Только по Голи, — ответила я, — мы дружим с детства. Я могу сделать ради нее все.
В глазах Нахид читался вопрос.
— Если бы Голи доверила тебе тайну, ты бы хранила ее? — спросила она.
