— Как ни печально, но тебе пришлось преставиться! В глубокой печали я закупил три фунта воска на погребальные свечи и выделил восемь сольди на похоронные дроги. Потом я испросил разрешения на погребение, и, знаешь, вся церемония прошла так быстро — я ведь был очень расстроен! — что никто не успел даже узнать, что ты скончалась и уже лежишь в земле. Если ты надумаешь снова приехать в Милан, боюсь, тебе нужно будет прикинуться какой-нибудь другой дамой! Моей экономкой, например, — пошутил он в заключение.
— Что с твоей летательной машиной? — поинтересовалась я.
— Впервые я испытал ее, когда взлетел с кровли Корте Веккьо. Закончилось все провалом, и, что самое обидное, донельзя унизительным. Я едва не придушил Салаи. Когда я рухнул вместе с машиной аккурат посреди Соборной площади… — Я громко ахнула, а Леонардо как ни в чем не бывало продолжал смаковать подробности своего фиаско:
— …мой дорогой сынуля примчался во главе целой своры обеспокоенных миланцев. Но стоило ему увидеть меня целым и невредимым, как он от хохота сначала согнулся пополам, а потом стал кататься по мостовой. Его веселье заразительно подействовало на всех остальных… кроме меня.
— Я понимаю твою беспечность, Леонардо, — сказал папенька, — и твою одержимость полетами. Но прежде чем с тобой что-нибудь случится, подумай о своей матери…
Мой отпрыск вдруг совестливо примолк, потом бросил на меня взгляд украдкой.
— Тебе смешно, мамочка?
Я прижала пальцы к губам, тщетно пытаясь скрыть улыбку.
— Простите, я сейчас вспомнила… свое детство. — Я покосилась на папеньку.
— Сумасшедшая была девчонка, — кивнул он.
— Я так любила носиться по лугам и холмам! Раскинуть руки вширь и представлять себя ястребом, парящим высоко в облаках, легкокрылым и свободным… — Я проницательно поглядела на Леонардо. — Вот где свобода, я права?
Потрясенный, он только кивнул. В его глазах блестели слезы. Вдруг мы оба заметили, что папенька безучастно смотрит в тарелку.
— Ни аптеки, ни огорода, ни клиентов, — вымолвил он с безразличием, какого за ним во всю жизнь не водилось. — Совсем еще недавно я путешествовал на верблюде по Великому шелковому пути… А теперь немощь вцепилась в меня, будто когтями, и не отпускает.
— А ты стряхни ее, папенька, и дело с концом! — посоветовала я. — Над Флоренцией уже брезжит рассвет нового дня. Нельзя оправдываться старостью!
Он с усилием подобрался и выпрямился на стуле.
— За Пико, за Лоренцо, за Флоренцию, — поднял тост Леонардо. — И за возвращение Разума!
Мы сдвинули бокалы пирамидой в знак триумфа и выпили вино в благоговейном молчании. Мне не верилось, что долгожданный день и впрямь настал, но он обернулся явью, а мы, сидящие вместе за столом, посодействовали его приходу.
У меня перехватывало горло от сладковатого, тошнотворного запаха обугленной человеческой плоти, и все же я не могла отвести взор от помоста, воздвигнутого посреди площади Синьории. На нем догорали на костре двое осужденных. Их обугленные фигуры уже невозможно было узнать, разве что по тлеющим кое-где клочкам плотной коричневой материи. Я, как могла, крепилась, держась за папеньку и Леонардо, и от всей души надеялась, что эти несчастные перед сожжением обрели быструю смерть через удушение.
Среди множества зевак на площади я заметила тех — судя по всему, из числа «Бешеных псов», — кому доставляло удовольствие смотреть на казнь, но большинство горожан взирали на нее угрюмо и не без робости.
Вдруг со стороны Синьории толпа зашевелилась, и оттуда показались отцы города в длинных глухих одеяниях. За ними следовали двое стражников, влекшие под руки человека в грубой бурой рясе доминиканского ордена. Они потащили его туда, где были сложены плотной кучей облитые смолой бревна и сучья для второго, большего по величине костра.
Обреченный, чьи волосы слиплись от крови и пота, а лицо распухло и полиловело от кровоподтеков, тем не менее сохранил черты прежнего облика. От пыток, продолжавшихся не одну неделю, Савонарола не лишился рассудка, но стал будто бескостным — его руки висели плетьми, а голые ступни безвольно волочились по булыжникам площади.
— Леонардо? — еле слышно спросил знакомый голос у нас за спинами.
Я не решилась обернуться.
— Сандро? — так же тихо позвал мой сын.
— Ты ли это? — недоверчиво шепнул тот.
— Я.
Оба воздержались от радостных восклицаний. Леонардо подхватил меня и папеньку под локти и развернул к Боттичелли.
— Это моя мать, Катерина, сестра Катона, а это дедушка Эрнесто. Они переехали сюда из Винчи и теперь живут во Флоренции.
— Насколько я понимаю, — посмотрел Сандро на папеньку, — отец Катона был также и его наставником?
— Верно, — скромно признался папенька.
— Катон — человек блестящей образованности. Его ученость произвела впечатление даже на Фичино.
Папенька просиял от удовольствия. Боттичелли, обернувшись ко мне, поцеловал мне руку и еще раз внимательно поглядел мне в лицо.
— Катон ни разу не обмолвился, что он и его сестра — двойняшки. Поразительное сходство лиц…
— Кажется, мой братишка больше рассказывал мне о вас, чем вам — обо мне, — ответила я, старательно подражая высоким женским голосам. До нас донесся глухой стон Савонаролы.
— Strappado,[54] — тихо пояснил Боттичелли. — Это когда человеку связывают руки длинной веревкой и спускают на ней вниз, а потом резко дергают. Плечевые суставы у него выламываются, а сухожилия рвутся. — Неожиданно он улыбнулся и спросил совсем о другом:
— А как там Катон? Мы не слышали о нем с тех самых пор, как Лоренцо… — Сандро замялся.
— Он благоденствует, — ответил Леонардо. — Путешествует сейчас по Востоку.
— Нам его очень не хватает.
— Нам? — удивился мой сын.
Боттичелли придвинулся ближе:
— Недавно мы возобновили наши собрания, хоть и уменьшенным составом. Тайком, понятное дело… Может быть, и вы, Эрнесто, захотите войти в наш круг?
Папенькины глаза вспыхнули прежним воодушевлением.
— С неизмеримой радостью!
Савонарола снова громко застонал, призывая Спасителя. Я глядела, как его втаскивают на помост. Ноги приора безжизненно стукались о деревянные ступени. Затем его привязали к шесту. Не мне одной бросилось в глаза отсутствие священника, отпускавшего обреченному грехи перед смертью. Палач в колпаке даже не дал осужденному возможности сказать последнее слово и без лишних церемоний обмотал его шею узловатой веревкой.
