Пайла хлопнула дверью, и я глубоко вздохнула, готовая стать последней крысой. Беренгария, прямая как столб, по-прежнему стояла посреди комнаты. Я жалела о том, что позволила говорить всем другим, остро чувствуя себя последним, самым бессердечным дезертиром.
Она молниеносным движением сорвала с головы вуаль, разодрала ее в клочья, перевернула мраморную урну с лилиями, поддала ногой и растоптала цветы, превратив их в бесформенное месиво, а потом четыре раза ударилась головой о стену, да так сильно, что на виске лопнула кожа и на плечо закапала кровь. На все это ей потребовалось всего одно мгновение.
Я вскочила с места, поймала ее руку и повисла на ней всей своей тяжестью, оттаскивая ее от стены. Но я опоздала, и моя попытка оказалась скорее лишь жестом, нежели реальной помощью.
— Все в порядке, Анна. Мне это было необходимо. Следовало на чем-то сорвать зло.
Она стояла, сотрясаемая утихавшей дрожью, а на платье по-прежнему капала кровь. Я подвела ее к креслу и усадила.
— Все в порядке, — повторила она. — Я просто больше не могла. Даже когда Ричард объявил мне о своем решении, я держала себя в руках. — Я облегченно вздохнула, услышав ее связную речь и радуясь тому, что она не плакала.
— Вытри кровь. — Я протянула ей кусок старого мягкого полотна. — Ты испортила платье. Кроме того, я не переношу вида крови.
Она послушно утерлась и удивленно взглянула на запятнанное кровью платье.
— Жаль. Я и не заметила, что испортила его. Хорошо уже то, что я овладела собой, пока мы были вдвоем, хотя не понимаю, как мне это удалось. Ричард нес свою гипотетическую чепуху, а потом все дамы сказали, что они об этом думают. Я знаю, что они думают, Анна, — что мои дни как королевы Англии сочтены. Пайла думает, что я с ним разведусь, Кармелита — что разведет меня, Иоанна — что я кончу монастырем. Ничего подобного! Я буду женой Ричарда и королевой Англии, пока мы оба живы. Мое сердце разбито, но я не хочу позора перед всем миром. — Она сорвалась с кресла и стала ходить по комнате взад и вперед быстрыми, неровными шагами, налетая, как ласточка, на все предметы, оказывавшиеся на ее пути. — Это привело меня в ярость. Он даже не подумал о том, чтобы соблюсти приличия. Я умоляла его: «Позвольте мне поехать с вами, я буду готова за пятнадцать минут». Насколько лучше все могло бы выглядеть, Анна! Мне осточертели все эти лицемерные сладкие речи об опасности и неудобствах… о том, будто он хочет, чтобы я находилась в надежном месте, окруженная комфортом. Но, видит Бог, разве любые лишения могли бы ранить меня больше, чем пребывание здесь, среди кривотолков и грязных намеков, раздающихся со всех сторон? О, я была готова размозжить его голову об стену! Мне многого стоило удержаться!
— Вытри кровь, — снова сказала я. В памяти всплыли другие вечера, другие комнаты, я вспоминала о том, как она ходила по зале и кричала, что ей достаточно просто быть рядом с ним, просто видеть его; она была готова чистить его кольчугу, ухаживать за его лошадью, только бы быть рядом. И сегодняшняя сцена отнюдь не противоречила другим и не отрицала их. Беренгария вела себя в высшей степени последовательно: была готова сносить все ради человека, третировавшего ее как жену, как бы он ни пренебрегал ею. Случилось самое плохое, самое трагическое, что только могло случиться, и совершенно непредсказуемое. Мы ведь не знали…
Но что ей известно теперь?
Словно услышав этот невысказанный вопрос, она повернулась, подошла ко мне и совершенно спокойно, без признаков гнева или волнения, спросила:
— Тебе известно, Анна, кто такой Ричард? Или пребываешь в таком же неведении, что и все остальные, и думаешь, что мое место заняла Лидия?
— Я знаю, что Лидия тут ни при чем, — осторожно ответила я. Неужели Беренгария все знала? Она никогда не выходила одна, лишь изредка — с Иоанной, совершенно наивной, и я не могла припомнить ни одного случая, чтобы она оставалась наедине с каким-нибудь посетителем или курьером.
— А Рэйф Клермонский?
Я онемела. К горлу подступила тошнота. Одно дело принять ситуацию подобного рода, что называется, проглотить в таком виде, в каком она была объектом невысказанного интереса любопытствующего света, и совсем другое — сидеть и смотреть на красивейшую из женщин, сознавая, что красивый, сильный мужчина предпочел ее объятиям объятия другого мужчины.
— Да, — ответила я, чувствуя себя глубоко несчастной. — Я слышала о нем. Но не думала, что ты тоже слышала. Но раз ты все знаешь, понимаешь, что из себя представляет Ричард, и страдаешь от его полного невнимания, то, может быть, стоит прислушаться к совету Пайлы? В таких обстоятельствах развода добиться не трудно. Подумай о себе — тебе двадцать два года, но ты прекраснее, чем всегда, красивее любой пятнадцатилетней девушки. Смотри на Иоанну — ей немало лет, она уже вдова, а влюбилась до безумия в Иджидио. У тебя всегда найдется дюжина поклонников.
— Не сомневаюсь. Я думала об этом часто и очень серьезно, с тех пор, как узнала о Ричарде. Но и во мне что-то перевернулось, Анна. Ты сто раз слышала от меня, что до того, как я впервые увидела Ричарда, меня не интересовал ни один мужчина. И ни один другой мужчина никогда не заинтересует. В теперешних обстоятельствах это звучит смешно, но я не лгу. Если бы дело было в племяннице Танкреда, в Лидии или в той женщине из Монферра, я боролась бы. Я вырвала бы им волосы, выцарапала глаза, изувечила бы так, что ни один мужчина не посмотрел бы на них, не ужаснувшись, — но это! И бороться я не в силах, потому что Ричард таков и другим быть не может. И кроме того, ни одна женщина не в состоянии перед лицом всего мира дать мужу понять, что ее соперником является сопливый мальчишка-паж!
Беренгария всегда была очень немногословна. Время от времени, выходя из состояния апатии, она высказывала резкие суждения, меткие замечания, но в целом была скорее молчаливой, чем красноречивой. Теперь же фразы сыпались из нее одна за другой — точные, разумные и удивительно доходчивые.
— Ну и что ты намерена делать? — спросила я.
— Одурачить всех, — заявила она, снова зашагав по комнате. — Одурачить всех до одного. Ты помнишь тот вечер? — Она коснулась пальцем унизанного драгоценными камнями обруча, прикрывавшего шрам на горле. — Отец чистил яблоко и говорил мне: «Это не более чем преходящая фантазия, сердце мое, у всех нас бывают фантазии». И я подумала: «Сейчас я покажу тебе, фантазия это или нет», — и схватилась за нож. А теперь говорят, что Ричард Плантагенет не кто иной, как… — Она назвала его тем же непечатным словом, что и Пайла, но совершенно спокойно и бесстрастно. — Я им всем покажу! Я никогда не соглашусь… Послушай, Анна, ты женщина здравомыслящая. Представь себе, что в один прекрасный день ты увидела в ювелирной лавке колье — скажем, из крупных сапфиров в изумительной серебряной оправе — и поняла, что мечтала о нем всю свою жизнь. Ты пошла и продала все, что имела, но денег не хватило, и тебе пришлось солгать, украсть, смошенничать, чтобы добыть остальные. И вот наконец оно у тебя в руках — твое собственное, совсем, совсем твое. И вдруг ты понимаешь, что за сапфиры ты принимала всего лишь осколки венецианского стекла, а оправа не серебряная, а из корнуэльского олова и все колье ничего не стоит. А ты ведь отдала за него все, и весь мир узнал это. Как бы ты поступила, Анна? Кричала бы, воздевая руки к небу, что тебя обманули, провели, как последнюю дуру? Или надела бы его на шею и сказала: «Это именно то, что я хотела, и оно мне очень нравится»? Что бы ты выбрала, Анна? Что?
