– Нет, Кати, это такая история, – она машет рукой, – Он по каким-то фальшивым документам ездил… Это давно, еще до меня. Он и Эльвира. Она старше его была на год и восемь месяцев. Все принимали их за близнецов. А у них мама одна, а отцы разные. Они очень привязаны были друг к другу. Я-то ее не знала. Она там, в Германии умерла, у нее туберкулез был. Очень дружили они. Какой-то роман сумасшедший вместе написали, какая-то смесь всего, что только может быть в литературе… Ну, глупость в общем-то… Какую-то рукопись он продал… То есть не было никакой рукописи, он сам все это сделал. Руки у него были золотые, и мистификатор и поддельщик страшный!..
Я слушаю, оцепенев. Я его знала. Но почему он тогда так? Почему? Ну, заигрался. Но мог бы мне все рассказать, я бы все поняла, все! Но неужели теперь, через столько лет, после неудачного замужества, после каких-то нелепых связей, о которых стыдно помнить; после всего, что в моей жизни было; теперь, когда всем ясно, что Европа вот-вот загорится со всех сторон, и сколько тогда продлится война… Неужели теперь все равно это важно: почему он тогда не сказал, не рассказал все?.. И важно: как я-то могла поверить в эти ребячески выдумки: Джон Рэндольф, Иоганн Вахт… И все-все важно и значимо, и стыдно и больно, как будто вчера было и сегодня есть… Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи…
Я все-все помню! Но как я теперь ей расскажу? Я конечно все расскажу. Но не сейчас, не сейчас. Это ведь его жена, и его сыновья. Да что я – ревную? Но, в сущности, я его не знала. Это она знала его. Но я все расскажу. Да, этот роман. Ведь это деньги, это для его детей…
– Я всегда говорила ему, так, в шутку, по глупости: «Андраш, когда-нибудь тебя посадят в тюрьму и расстреляют без суда и следствия»…
Она опускает голову на руки и плачет.
– Не надо, Маргит, ну что же делать… Не надо…
– Я ему письмо передала, пишу: «Андраш, напиши, что тебе передать. Может быть, пальто или бритвенный прибор…» А его так взяли, без всего… А он мне вместо ответа… вот…
Она протягивает мне листок. Почерк. Это он писал…
Пусть это будет что-то вроде весеннего лихорадочного,
сквозь грудной кашель,
болезненного бреда…
Какая-то температура от радости от этого внезапного
письма твоего…
Кажется, поэт не может быть с теми, за кем победа…
Что-то вроде того…
Зимой – весна…
А страшно!..
Я боюсь пустот кромешных…
Боюсь какой-то страшной полосы…
Вдруг стало слишком много храмов,
слишком шумных и поспешных;
И мерят ненависть храмовые часы…
Но церковь маленькая бьет в колокола,
звенит…
И люди в темной неясной одежде
сквозь эти сумерки весеннего капельного ненастья…
И этот частый звон,
и низко вижу золотящуюся первую и крупную звезду
и вечернего неба синеву…
И ощущение вдруг
совсем как в сказке Андерсена
о калошах счастья —
Таинственность живая, притаенность какая-то;
и горестность;
и такое чувство радости, оттого что все это – наяву…
Какая-то не то чтобы свобода;
Нет, но какая-то определенность несбыточная
вдруг странно ощущается сбывшейся;
и мягко окружает, обволакивающе маня…
Как будто я иду
по городу неведомого года
И место здесь нашлось и для меня…
А в жизни той, что не во сне,
мы все живем, как будто под крылом какой-то
страшной давящей и темной сети…
Давно дичают и нищают города…
Повсюду синагоги, церкви и мечети
Уже стоят, как стражники…
А мне куда идти, куда?..
Не знаю…
Наугад отыскиваю человека.
А чувство счастья странного
найдет меня само…
И наугад иду
по улице неведомого века,
прижав к груди обеими ладонями
одно твое письмо…
Что же он? Просто играл, как мальчишка? Или что-то проверял на мне? Или хотя бы немного любил? Но почему это так важно сейчас? Это не должно быть важно. Все давно кончилось. Но почему я его не знала, такого, как в этом стихотворении? Почему оно ей написано? Почему не мне?
– Я ведь почти ничего не успела взять с собой. Схватила детей и…
Почему всегда выигрывают мужчины? Я не знаю его, такого. А она ведь тоже не знает, не знает того мальчика, который меня разыгрывал тогда, в Марбурге. Вот мы все расскажем друг дружке и будем знать… А он чего хотел? Чтобы мы не знали?..
Маргит привезла сюда, в Венецию, три его картины. Она даже уже нашла покупателя, коллекционера, венгра, его фамилия Агарди. Нет, я его не знаю.
Маргит вынимает из сумочки фотографии картин. Черно-белые. Две – это просто сочетания линий и цветовых пятен. А третью я знаю. Она – мистификация.
Веласкес и не Веласкес. А что? А кто? Андраш Шиманфи!..
Я узнала эту картину. Костюмы XVII века, Испания. Немолодая женщина сидит в окружении детей. Их девять. Шесть сыновей и три дочери. Таких людей никогда не было. Но они… Они могли бы быть… Потому что женщина – это я. Не такая, как давно когда-то. Не такая, как теперь. А просто такая, как ему хотелось. Андрашу Шиманфи. Но это я.
Нет, это конечно не потому что он меня всю жизнь любил. Что за чушь! Просто он вдруг вспомнил ярко и сделал такую картину. И Маргит сейчас узнает меня. И я ей все расскажу. И мы будем вместе плакать… Андраш Шиманфи… Это я на этой картине, это правда я…
МИР МОДЕЛЕЙ ИЛИ ШАРАДЫ И РЕБУСЫ ПРЕКРАСНОЙ ЭМБЕР
(Послесловие для интеллектуалов)
Честно говоря, это очень, очень загадочная книга, этот роман «Падение и величие прекрасной Эмбер».
О чем он вообще? И где происходит действие? И когда оно, это самое действие, начинается?
А начинается оно в то самое время, которое мы привыкли называть Серебряным веком, только не в России оно начинается, а в Германии. Но эта Германия имеет прямое отношение к России, потому что это Марбург, это Коген и значит, это… наш Пастернак… А юная Катарина между тем выбирает: кого же ей полюбить: Томаса (Манна), Генриха (Манна) или Франка (Ведекинда). А лучше всего полюбить сказку.
И тогда имя книгопродавца, присылающего книги нашей Эмбер – Эмилиус Прайс – уведет нас к детству, к сказке писательницы Мэри Нортон об удивительных каникулах трех ребятишек, когда они гостили у самой настоящей ведьмы.
Но увы! «Падение и величие прекрасной Эмбер» – вовсе не детская книга. Хотя… ведь именно европейская литература прошла замечательный этап развития, когда были отец и сын Дюма, и Гюго и все-все-все… И пусть имя «де Басан» ведет нас через драму Гюго «Рюи Блаз» во Францию, а к кому – вы уж сами догадайтесь. А история цыганских Ромео и Джульетты – Мигеля Таранто и Аны Монтойя известна и популярна в Испании не менее, чем знаменитая трагедия Шекспира.
А если уж «московит Михаил, сын Козмаса» взялся наставлять двух юношей в искусстве любви, то это… Это ясно что: Михаил Кузмин! А какие именно его новеллы и стихотворения имеются в виду? Ну уж нет, всего я вам подсказывать не стану.
