— Я буду говорить и с твоим сыном, — тихо сказал Андреас.
И вдруг приблизился к Риндфлайшу, положил руки ему на плечи и посмотрел ему в глаза.
И Риндфлайша охватило отчаянное желание говорить.
Он стал говорить сбивчиво и много; он говорил, что не хотел убивать детей; что он всегда приказывал, чтобы детей не убивали; что он всегда кричал, что детей убивать не надо… Он просто хотел воли… бродить вольно… Он даже и не хотел этого войска… Это все — ошибка!.. В детстве его так много обижали, унижали… Он хотел понять, кто — враги…
И внезапно Риндфлайш замолк. Словно отрезало — замолк.
Он понял вдруг, что все его мучения в детстве — не оправдание и не равновесие тому, что он совершил. Он понял, что на душе его — тяжесть греха, и нельзя называть грех «ошибкой». И он понял вдруг, словно озарение это было; что он не имеет права искупать свой грех страстным подвижничеством и покаянием; он не должен вводить людей в соблазн простить его. Нет, его не должны прощать, он не должен каяться открыто; его наказание другое — он должен сделаться серым и бесприметным и пропасть в людских толпах, чтобы о нем больше никогда не слышали…
Андреас не судил и не прощал — понимал. Не прощал, но — понимал.
* * *
Андреас говорил с сыном Риндфлайша и тот ушел первым, ушел с пустыми руками, оставив оружие и бросив награбленное. И все из войска Риндфлайша последовали примеру его сына и уходили с пустыми руками.
Андреас шел без отдыха, входил в палатки, люди сходились к нему. Наступила ночь и он шел от одного костра к другому и с каждым человеком тихо говорил. Шел от человека к человеку легко; чувствовал, что теряет силы; но таким легким и свободным чувствовал себя. Не ел, не пил и не спал; обошел все войско Риндфлайша; подходил и смотрел в эти страшные лица, видел тупость и черты вырождения, и не опускал глаза. И эти люди видели и чувствовали его мягкость и то странное, что в нем было. Так он говорил с каждым, никого не пропустил, каждого назвал добрым человеком.
Люди расходились в разные стороны, кучками и поодиночке; для того, чтобы никогда больше не быть войском.
Расходились медленно. Обыденно-уныло. Тускло. И снег будто потускнел. И вот остался один Риндфлайш, стоявший у своей палатки. Уже было раннее утро.
Андреас тихо подошел к Риндфлайшу. Андреас не гордился, не бахвалился, да и не могло такого быть. Андреас подошел, как подходит учтивый тихий человек, чтобы проститься; ведь это неучтиво — уйти, не прощаясь. Андреас подошел, чтобы проститься с Дитером Риндфлайшем.
Риндфлайш снова начал говорить сбивчиво и много, но на этот раз как-то скованно и глухо. Он стоял, глядя в землю, и говорил о своих преступлениях…
— Я убивал детей. Я достоин наказания…
Он словно бы просил Андреаса о наказании; словно бы хотел доказать, что достоин того, чтобы его наказал Андреас… Но голос Риндфлайша звучал монотонно. Риндфлайш не верил в то, что Андреас накажет его. Риндфлайш знал, что этого не будет. Но все же была потребность говорить и Риндфлайш говорил…
— Я не судья; иди, куда хочется тебе, — сказал Андреас, и голос у него был теплый и ровный…
Риндфлайш понимал (не словами разума — чувством), что Андреас опустошил свою душу, вычерпал; и теперь — пустота; и от этой пустоты усугубится душевная болезнь Андреаса (а Риндфлайш знал, что Андреас болен; это Риндфлайш всегда был здоров); и сама эта пустота, она — болезнь… И этого никто не поймет; ни мать, ни женщина, которая любит и готова жертвовать собой… Никто не почувствует… Риндфлайш это понимает… Риндфлайш готов на коленях служить этому человеку, раздавшему бескорыстно свою душу. Но Андреасу не нужно; Андреас без корысти; ему ни похвал, ни восхищения людского не надо… И восхищения Риндфлайша не надо ему… Андреас хочет к близким, чтобы согрели и помогли… А Риндфлайш все знает, Риндфлайш готов мстить за муки Андреаса; но не надо Андреасу этого.
— Куда ты пойдешь теперь? — спросил Риндфлайш.
Он видел, как измучен его кроткий противник, душа опустошена…
— Вернусь в город, побуду среди общей радости, — отвечал Андреас тихо.
Риндфлайш знал, что город ползуче, обыденно предаст своего спасителя; не объединится по-доброму в этой общей радости. Андреас был таким искренне чистым, таким беззащитно кротким; и с новой силой разгорелось в душе Риндфлайша отчаянное желание защитить Андреаса. А для Риндфлайша защищать означало нападать. Снова он привычно отыщет в окружающей жизни тех, кого Он назовет «врагами». И он будет бороться за справедливость; он защитит беззащитного Андреаса от этих самых врагов; он отомстит врагам Андреаса!..
— Я сожгу этот город! — вырвалось у Риндфлайша.
Но у Андреаса не было врагов; Андреас лишь повел рукой. И Риндфлайш понял, что Андреас все знает и Андреасу ничего не нужно; Андреас чистый.
Риндфлайш опустился на колени у ног Андреаса.
— Встань, прошу тебя, — ровным теплым голосом произнес Андреас.
Риндфлайш послушно поднялся.
Это было последнее искушение; соблазн дружбы Риндфлайша; соблазн того, что страшный и злой человек будет добрым для тебя одного. Но Андреас уже и не мог соблазниться этим. И никогда не мог соблазниться этим.
И Риндфлайш понял, что осталось лишь понести наказание: сделаться серым и бесприметным и пропасть в людском множестве бесследно.
И все же Риндфлайш робко попросил Андреаса:
— Не можешь ли ты дать мне что-нибудь в память о тебе?.. Какую-нибудь вещицу… что-нибудь, чего касались твои пальцы…
Андреас вынул кораблик и протянул Риндфлайшу на раскрытой ладони.
— Возьми, он серебряный.
— Нет, — Риндфлайш чуть отшатнулся, — не серебро и не золото. И это должно остаться с тобой, — произнес он, словно в каком-то внезапном озарении, — это должно остаться с тобой… захочешь уплыть…
— Уплыть… лететь… — задумчиво произнес Андреас.
Он спрятал кораблик и подал Риндфлайшу игрушечного, пестро раскрашенного петуха. Риндфлайш прикоснулся губами к игрушке и бережно положил ее за пазуху. Поверх рубахи на нем была куртка, подбитая волчьим мехом. Он снова опустился на колени, тотчас поднялся, и быстро ушел. И больше о нем не слыхали.
На том расстались Андреас и Риндфлайш.
Из монастыря вышел совсем старый, дряхлый монах. Он шел медленно, то и дело останавливался и опирался обеими ладонями на широкую закругленную верхушку своего посоха. И вдруг Андреас узнал его; это был тот самый монах, который когда-то учил Андреаса и других мальчиков в монастырской школе. Андреас сам удивился, как мог он узнать этого монаха-учителя через столько лет. Но узнал и не сомневался в своем узнавании. Монах приблизился к Андреасу. Андреас почтительно склонил голову.
