Послышался звук шагов, раздвинулся занавес, и в атрии появилась прекрасная Юлия с полуобнаженной вздымающейся грудью, сверкающая переливами диадемы. Рабыни, сидевшие на низких скамеечках черного дерева и слоновой кости, при появлении госпожи стали бросать к ее ногам гвоздики, розы, лилии… Приветствуя патрицианку, Флавий улыбнулся странной улыбкой, озарившей его мрачное, в глубоких тенях лицо. Юлия смутилась и жестом удалила невольниц.
– Юлий… Ты стал иным. Еще прекраснее и строже!.. И я не узнаю тебя, – пристально вглядываясь в гостя, проговорила Юлия, отделенная от него чернотой сверкающей воды.
– Я все тот же. И я часто вспоминал тебя – женщину, которая не покидала меня даже во сне. Я неустанно пробуждал в воображении твой образ.
И, не обращая внимания на Афину у жертвенника, Юлий направился к той, о ком столько грезил. Он широко шагал, давя ногами цветы, мгновенно забыв о прошедшей разлуке… Заключив свою возлюбленную в кольца объятий, он замер, радуясь тому, что долгожданный миг встречи наступил…
Неслышно вошел Адонис. Его даже не заметили. В испуганном молчании он стоял в стороне и ждал, когда на него обратят внимание. Свои тонкие пальцы он нервно сцепил за спиной, и кольца, щедро их украшающие, больно врезались в кожу.
– А!.. Адонис, – ласково проговорила патрицианка, нежно отстраняясь от гостя. – Подойди. Подойди сюда, прошу тебя, тебе ведь знаком этот человек.
Поражаясь самообладанию женщины, которую он только что держал в объятиях, женщины, в которую он так бесконечно влюблен, Адонис послушно подошел, пристально глядя на ненавистного Флавия.
Мужественный префект высокомерно смерил своим ледяным взглядом юного эфеба, оценив в душе экзотическую красоту, которой не обладал он сам. Он заметил, что на нежном лице юноши написано неподдельное страдание, а большие черные глаза сверкают, как драгоценности, потому что в них дрожат слезы… Подбородок префекта дрогнул, его рука инстинктивно потянулась к мечу, и это не ускользнуло от внимания Адониса.
– Приветствую тебя, префект. В этом доме ждали тебя, – почтительно, но хриплым от бессильной ярости голосом произнес юноша и с поклоном удалился в шорохе складок своего лазурного одеяния, бросив странный взгляд на Юлию.
Разомкнув объятия, Юлия с гостем перешли в столовую. Вслед за ними туда проскользнула маленькая рабыня с лирой, чье тонкое звучание не мешало спокойной и чувственной беседе влюбленных. Немой структор, похожий на феникса в своем красном амикте, лучась многочисленными морщинами, прислуживал за столом, изъясняясь языком жестов с такими же молчаливыми рабами.
Из тревожной тьмы спустившейся ночи, извне, с городских возвышенностей, все время слышался какой-то гул, похожий на морской прибой.
– Ты слышишь? Что это? – наконец поинтересовалась Юлия, повернув голову в сторону окна, откуда доносился неясный шум. И Флавий залюбовался ее станом, изогнувшемся на шелковистых подушках.
Поставив на стол хрустальную диатрету с филигранной гравировкой саламандры и восемью сардониксами в золотой оправе, он сделал неопределенный жест, скорее пренебрежительный, чем успокаивающий:
– Это чернь шумит, – отвечал он. – Они ждут, не дождутся зрелищ, которые должны начаться утром, – губы его скривились. – Они хотят выйти навстречу Домициану, когда тот двинется к цирку.
– Ах, да… игры. Вот оно что, – с досадой припомнила Юлия и потерла виски тонкими холодными пальцами.
Громадный нумидиец-лампадарий, держащий за металлический ошейник леопарда, почтительно ожидал у выхода из триклиния. Озаряемые светом его фонаря, влюбленные направились в гинекей. Там их встретили рабыни, несущие тонкие, как грезы, ночные одежды Юлии. Она нетерпеливо отвергла их…
Дом погрузился во мрак и тишину, нарушаемую только смехом Масселины, что из детского озорства сталкивала цветы в бассейн атрия. Усталые лампы начали уже чадить. А в дальней кубикуле на ложе, затканном алыми греческими узорами, сотрясался в беззвучных рыданиях несчастный вольноотпущенник.
Мутный рассвет выявлял мир, слегка влажный, со сложенными смятыми крыльями. Рим пробуждался от тяжелого сна, заслышав дальние отголоски толпы, встречающей новые Игры. Туман заволакивал и забивал узкие искривленные улицы с молчаливыми домами и был настолько непроницаем, что казалось, само небо легло на заплесневелые тротуары. Со стуком раскрывались двери таверн в низких желтых стенах, где за липкими столами играли в кости старые гладиаторы с рабами. Проститутки, потягиваясь, расчесывали волосы, сидя на скамьях с греческими и латинскими письменами, вырезанными ножом. Они равнодушно позволяли ворам и провинциалам гладить себя по спине и открытой груди. Иные стояли в дверях своих кубикул и зазывали ранних прохожих. Полунагие дети копошились в мусорных кучах с разросшимся чертополохом, пока их матери прямо у порога своего дома наслаждались прохладой утра.
Из-за Эсквимина поднималось дрожащее, розовато-оливковое сияние. Туман прибило к земле. И сразу же заискрилась роса в пересеченных едва различимыми полосами теней садах, аллеях пальм и пиний, в жестких, как железные прутья, кустарниках. Таинственный покров спадал с города медленно. Как стола женщины, обнажались его округлые холмы, его величественные здания и храмы Юпитера, Марса и Сатурна, с галерей которых виден Тибр – бледный-желтый, пятнистый, как брюхо аллигатора. Уже очертились арки Суллы и Августа с проявившимися на них рельефами и изваяниями. Золотистые лучи стекали с Форума, прогоняя со склонов улиц сумрак, еще клубившийся у подножия холмов. Одиночные колонны тянулись вверх своими стройными вертикалями, купая в синеве молодого неба рогатые капители.
Улицы наполнялись людьми. Родовитые римляне в носилках, с бегущими впереди дюжими невольниками, простые граждане в грязно-белых туниках, сопровождавшие землевладельцев рабы, иные из них следуют сами по себе, мелкие чиновники, ремесленники, провинциалы, строгие уроженцы Запада и сыны Востока, потомки древних империй, с глазами, полными таинственной поволоки. Все это устремилось к цирку.
И сам Рим, отряхивая от ночи свои горбы, приветствовал предстоящие зрелища. Гул над цирком становился явственнее. Гул тысяч голосов многочисленной толпы, людей, что вчера в потемках метались с огнями и успокоились только к началу третьей стражи.
От Палатинского дворца началось шествие. Сначала пронеслось несколько турм в блестящих доспехах, осыпав золотистой пылью всадников, стоявших вдоль солнечных улиц с изломанной перспективой. Преторианцы с копьями и круглыми щитами, построившись на площади перед дворцом, ожидали приближения процессии.
