Среди всеобщего возбуждения я почувствовала, как меня потянули за рукав, и услышала голос Беренгарии:
— Анна, кто это?
— Не знаю, — ответила я, не переставая аплодировать. Потом к рыцарю подошли два оруженосца и помогли ему снять шлем. Не поворачивая головы, я сказала: — О, я узнала его. Это Ричард Плантагенет, известный как лучший в мире рыцарь.
Он, с непокрытой головой, направил в нашу сторону мелко шагавшую, выделывавшую курбеты лошадь. Мы выкрикивали приветственные возгласы и бросали вниз оставшиеся цветы. Он поднял руку, признательно склонил голову, тронул повод и уехал. И тут Беренгария сделала одно из своих обычных, мелких и плоских замечаний.
— Какие у него рыжие волосы, — бросила она как бы мимоходом, но ее слова можно было принять за выражение неодобрения.
В тот вечер, когда пришло время возвращаться, Беренгария удивила меня просьбой остаться с нею в качестве дежурной фрейлины. Обычно мы четверо делали это по очереди, твердо придерживаясь такого правила, потому что Кэтрин, Мария и Пайла относились к подобным бдениям очень ревниво, считая час интимной близости с нею своей неотъемлемой привилегией. Что касается меня, то я, честно говоря, так не считала. К концу дня я часто уставала — больше, чем выказывала это, — и мне было скучно стоять и без конца расчесывать Беренгарии волосы, тихо перебирая события прошедшего дня, которые редко бывали волнующими, вместо того чтобы читать до тех пор, пока в будуаре не догорят свечи. Иногда я отказывалась от «привилегии» в пользу одной из троих других, что, однако, вызывало осложнения, приводя к спорам и пререканиям.
В тот вечер очередь была не моя, и я сказала об этом Беренгарии.
— Но мне нужно поговорить с тобой, Анна, — возразила она.
Я подавила усталый вздох и, когда старая горничная Беренгарии, Матильда, пришла с новыми свечами и направилась в спальню, поднялась и последовала за нею. Когда мы помогли Беренгарии снять длинный полотняный чехол, надеваемый под платье, и сорочку, она скомкала их и протянула Матильде:
— Выстирай это!
— Сегодня? — удивилась Матильда. — Зачем, миледи, дорогая, ведь их стирали на прошлой неделе.
— Выстирай, — коротко повторила Беренгария.
Матильда с одеревеневшим лицом забрала белье. Я понимала, что было у нее на уме. Она служила горничной еще у матери Беренгарии, ставшей к концу жизни душевнобольной, и постоянно видела во всем «приметы» и «знаки». Беренгария, настоящая красавица и любимая дочь отца, была совершенно испорченным ребенком, капризным и вздорным, и когда у нее возникала какая-нибудь фантазия или же болела голова либо просто было плохое настроение, Матильда говорила: «Ах, бедное дитя, это плохой знак». Теперь она вышла, держа в руках белье, которое носили всего неделю и которое следовало за ночь выстирать. Я знала, что она будет плакать над лоханью, потому что столь не обоснованная просьба была «знаком».
— Это единственный способ от нее отделаться, — заметила Беренгария. В руках у меня уже была щетка, и я надеялась покончить со своими обязанностями как можно скорее, но она остановила меня. — Нет, Анна, оставь на минутку в покое мои волосы.
Я села в ногах ее кровати, а она на табурет, стоявший рядом с полкой, служившей опорой серебряного зеркала — трофея, привезенного нашим дедом из крестового похода. Перед уходом Матильда успела распустить ей волосы, и они ниспадали с ее плеч волнующимся шелковистым покровом, кончавшимся намного ниже края табурета. Сестра обеими руками откинула волосы с лица и оперлась локтями на колени, обхватив ладонями подбородок.
— Анна, ты всегда все знаешь. Скажи мне все, что тебе известно о рыцаре, которого мы видели утром… О том, рыжеволосом.
— Я уже назвала тебе его имя. Это Ричард Плантагенет, герцог Аквитанский, и если он переживет своего отца, то станет королем Англии. Говорят, что он сильнейший и храбрейший из воинов христианского мира. Молодой Санчо убедил его приехать сюда, чтобы участвовать в турнире. Он давно добивался этого, но Ричард обычно занят настоящими сражениями. Вот, пожалуй, и все, что мне о нем известно.
— Я хочу, чтобы он стал моим мужем.
В этой комнате я провела долгие, долгие часы, расчесывая гриву ее волос и слушая тривиальные разговоры. Мне было семнадцать лет, я была почти на год моложе Беренгарии, и в течение семи лет, проведенных при дворе в Памплоне, вопрос о будущем браке сестры был постоянным предметом разговоров, сплетен и досужей болтовни. Наш отец, Санчо, был человеком весьма своеобразных представлений. В противоположность другим людям его ранга, он женился по любви и, хотя его очаровательная жена сошла с ума, оставался ей верен, за исключением единственного увлечения, печальным результатом которого стала я. И всегда открыто говорил о намерении предоставить всем своим детям возможность выбрать себе супругов. Руки Беренгарии, толки о чьей красоте не умолкали долгие годы, искали многие, в том числе и принцы, связанные династическими соображениями, которым хотелось видеть свою жену как можно более привлекательной, но Беренгария отклоняла все предложения, а отец не принимал никаких мер, чтобы направить ее фантазию в нужном направлении.
В поведении Бланш, за которой я тайно наблюдала, было гораздо больше «знаков», любезных Матильде. В четырнадцать лет она удалилась в монастырь, где жила в качестве постоялицы, и вечно находилась в стадии готовности стать послушницей, но этого так никогда и не произошло. Бланш часто возвращалась в Памплону и вела с нами благочестивые разговоры о служении церкви, ела без удержу, сидела вместе со мной на турнирах, допускала легкий флирт с любым мужчиной, которому удавалось оказаться для этого достаточно предприимчивым, а потом вдруг опять возвращалась в свой монастырь. А молодой Санчо растрачивал время, бегая от одного двора к другому, с поединка на поединок, каждый раз безумно влюбляясь в какую-нибудь совершенно не подходящую для женитьбы даму и тут же в ней разочаровываясь. Отец словно не замечал всего этого. Очень странная королевская семья, с двумя принцессами, которые давно были на выданье, и принцем, не проявляющим никаких признаков заботы о наследовании престола.
И вот теперь Беренгария наконец объявила о выборе будущего мужа, а я, ее побочная, единокровная сестра-уродка, просидевшая первые два турнирных дня в компании грумов и судомоек, вынуждена была сказать в ответ на ее признание:
— Ах, дорогая, это непросто. Плантагенет уже несколько лет как помолвлен с принцессой Алис Французской.
Большинство девушек выказали бы в такой момент разочарование. Выражение же лица Беренгарии почти не изменилось. Упоминавшийся мною дед, участник крестового похода, привезший с собой оттуда множество идей и с такой роскошью обставивший замок в Памплоне, однажды в присутствии матери Беренгарии, тогда еще девушки, как-то рассказал про обычай сарацинов надрезать у родившихся девочек веки, чтобы их глаза были похожи на глаза самки оленя, подобные распустившимся цветам. По его словам, именно этот обычай определяет безмятежную красоту восточных женщин, которая, уверял он, оставалась при них даже после удара шпагой или копьем, пронзившим тело. Много лет спустя, когда он умер, а мать Беренгарии родила девочку, любопытные сведения всплыли на поверхность ее помраченного сознания, в котором прочно засела мысль о том, чтобы надрезать веки ребенка на сарацинский манер. Случилось так, что отец, вернувшись после сицилийской кампании, привез с собой пленного сарацина — врача-хирурга (на Востоке обе эти профессии сочетаются в одном лице), умевшего делать такую операцию. Оказалось, что дед говорил правду. Выражение человеческого лица в большой степени определяется глазами и состоянием мышц вокруг них. Рот Беренгарии мог улыбаться, она могла надуть губы или изобразить кислую гримасу — глаза же всегда оставались широко распахнутыми, как два свежих цветка, и это превосходило всякое человеческое воображение. Если вы о ней ничего не знали или не смотрели на нее почти вплотную, было совершенно невозможно понять, что она в действительности чувствовала.
