Это было — желание. Да, как ни дико, нелепо при таких обстоятельствах, это оно, она отчетливо поняла, что только подтверждало прежнее ощущение: Оуэн д'Арси — опасный человек. Она хорошо знала, что если когда‑нибудь ответит на его призыв, то перестанет считать себя тем человеком, каким была все это время, — и, значит, никогда этого не сделает…
В комнате появился Седрик с кувшином горячей воды, дуэль взглядов была прервана, но какое‑то напряжение, по‑видимому, оставалось в воздухе, потому что в глазах у мальчика мелькнуло явное любопытство.
Оуэн поднялся со своего места и сказал:
— Поставь воду на стол и отправляйся па кухню. Помоги мистрис Райдер приготовить посеет.
Голос у него был ровный и спокойный.
Пен собралась сказать, чтобы Седрик не уходил, ей не хотелось оставаться наедине с Оуэном, и уже открыла рот, но не знала, как выразить пожелание таким образом, чтобы оно не показалось нелепым или оскорбительным. Поэтому ей оставалось только наблюдать, как Оуэн готовится к тому, что собирался делать.
У него были красивые руки, это она заметила. Руки не воина, а скорее музыканта. Почти такие, как у Филиппа. Однако движения их были более уверенными. Не так давно она видела, как он держал в них шпагу, как орудовал ею.
— Вы… — решила она начать разговор. — Вы останавливаетесь здесь, в этом доме?
— Иногда. Если бываю в этой части Лондона. Но сегодня у меня другие планы.
— Я нарушила их, значит?
Он улыбнулся:
— Вы сделали доброе дело… Пожалуйста, снимите совсем ваш капюшон. И драгоценности, которые на шее. Так будет удобней…
Говоря это, он скинул свой черный бархатный плащ на алой подкладке, которая блеснула в свете пламени камина, когда он небрежно бросил его на постель. Это же пламя заставило засверкать золоченые нити черного камзола и эмалированные застежки на воротнике его черной шелковой рубашки.
Словно в полусне Пен выполнила все, что он сказал: сложила украшения на каминной полке, капюшон и чепец — на шкафчике в ногах у постели. Ей казалось, на ней не осталось одежды и дуновение ветра от окна холодит обнаженное тело.
Оуэн указал ей на стул, она села возле камина и сложила руки на коленях. Он приблизился к ней с влажным полотенцем, от которого шел пар.
— Прошу вас повернуть голову, мадам, — сказал он.
Пен подчинилась и к тому же зажмурила глаза, чтобы не видеть ни полотенца, ни раны, ни человека, который был сейчас так близко от нее, что она чувствовала тепло его дыхания на своей щеке.
Он действовал быстро, умело, не принося извинений за причиняемую боль, когда очищал открытую, хотя неглубокую, рану от засохшей крови. Пен понимала, что боль неминуема, ее не избежать, была готова к ней, и потому ей даже нравилось, что он не сыплет извинениями, не выражает беспрерывного сочувствия, а старается все делать молча и как можно быстрее.
Она первая нарушила молчание, спросив, на каком музыкальном инструменте он играет.
Вопрос настолько его удивил, что он даже приостановил обработку раны.
— Почему вы решили, что я играю? — спросил он.
— Но ведь это так?
Она произнесла эти слова почти утвердительно и слегка повернула голову.
— Не вертитесь, — сказал он ей как маленькому ребенку и добавил:
— Да, вы угадали. Я играю на арфе.
— Вот как? Не ожидала. Думала, скорее на лютне или на лире.
— Можете повернуть обратно голову, мадам. Я почти закончил. — И потом с каким‑то застенчивым смешком:
— Это от присутствия во мне валлийской крови… — Смех сделался немного громче и насмешливее, когда он присовокупил:
— Могу даже петь сносным тенором.
— Но у вас французское имя, и хозяйка называла вас «шевалье». Это ведь французский рыцарский титул?
Она поняла, откуда в его голосе эта напевная интонация — из Уэльса… Но почему опять так больно? Что он еще делает?
Она негромко вскрикнула.
— Все, все, — сказал он, отнимая горячее полотенце от раны и успокаивающим жестом кладя руку ей на голову. — Не так плохо, как могло быть. Но шрам, возможно, останется. А сейчас мы смажем рану.
Он выжал полотенце в миску, где вода была уже розовая от крови, и подошел к корзинке со снадобьями.
— Вы спрашиваете о моем происхождении, мадам, — продолжал он. — Так вот, мой отец был французом, мать родом из Уэльса. Юношеские годы я провел во Франции, по большей части при королевском дворе, где служил отец. А по‑английски говорю с материнским акцентом.
— Мне он нравится, — сказала Пен и поморщилась, потому что Оуэн начал смазывать рану мазью из лесного ореха.
— Спасибо на добром слове, мадам. — Он впервые рассмеялся, и ей понравился его смех.
Она совсем запуталась и не понимала, чего в нем больше — приятного и утешительного, как этот бальзам, что он кладет па рапу, или опасного и подозрительного.
Словно желая ответить на ее безмолвный вопрос, он вдруг проговорил равнодушно‑безразличным тоном:
— Что же вы все‑таки искали там, в библиотеке, мадам?
Она вздернула подбородок.
— Почему вы считаете, будто я что‑то искала?
— Потому что у меня есть глаза и я способен осмыслить то, что вижу, и сделать кое‑какие выводы… Осторожно, сейчас я перевяжу рану, потом ваш лекарь решит, нужно ли накладывать швы.
Он смазал рану мазью из другой банки и начал осторожно перевязывать шею мягкой тканью.
— Вы были замужем за графом Брайанстоном, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо‑равнодушно.
Это не так сложно узнать, подумала она с насмешкой, тут нечего осмысливать, как он только что выразился.
— Да, — согласилась она.
— Быть может, вы искали какую‑то вещь, дорогую для вас и принадлежавшую вашему мужу? — предположил он и повернулся к двери, в которую как раз входил Седрик с подносом. — Молодчина, поставь на полку и можешь отправляться в постель. Мы не двинемся отсюда до утра.
— Но мне нужно домой! — воскликнула Пен.
— Отдохните немного, а когда рассветет, я сопровожу вас до дома. — Он подал ей оловянную кружку с горячим напитком. — Пейте, это окончательно успокоит боль и предохранит от лихорадки.
— Спасибо.
Она не смогла отказаться от ароматной жидкости и пила с наслаждением, почти забыв о желании немедленно продолжить путь.
— Не вижу никакого смысла, — заметил Оуэн, опускаясь на один табурет и подставляя себе под ноги второй, — отправляться куда бы то ни было в этот предутренний холодный час, когда можно провести время, спокойно попивая приятный напиток у жаркого очага.
Она ничего не ответила, так как ее губы втягивали напиток, и Оуэн заговорил опять:
