И однако радость иезуита была велика, ибо он получил возможность общаться с Богом в Вапассу, а это для миссионера, оторванного от своих привычных дел, служило источником утешения. У него с собой было все для того, чтобы он мог молиться: в скромном деревянном сундучке, обитом черной кожей, на которой выделялись шляпки гвоздей, хранились потир, дискос, дароносица, различные покрывала, требник и Евангелие. Все это было подарено отцу Массера благотворительницей герцогиней Эгийон.
Никола Перро, испанцы и Жан Ле Куеннек во время молитвы часто проскальзывали в его уголок, явно удовлетворенные тем, что могут исполнять свой религиозный долг.
А отец Массера не приходил от этого в восторг. Такой услужливый, когда дело касалось жизни их маленького общества, он отнюдь не собирался превратиться здесь в приходского священника. Он приехал в Америку ради индейцев. Белые его не интересовали.
Мало того, замечательный теолог, человек просвещенный, зачарованный сиянием Бога, которому в каждом из своих размышлений он поведывал что-то новое, святой отец Массера приходил в раздражение от тупой набожности смиренного и невежественного человека, осмеливающегося вмешаться в его беседу с создателем. Это вызывало у него такое недовольство, что еще немного, и он стал бы сетовать на то, что сам Господь Бог направил его сюда.
Как и многие его собратья, он предпочитал одиночество, любил побыть наедине с Богом. И он всегда хмурил брови, когда видел, как вслед за ним в слабом свете двух свечей появлялись по обеим сторонам его походного алтаря то кто-либо из испанских солдат, то бретонец Жан Ле Куеннек, а иногда даже канадец Перро – прислонившись своим массивным плечом к притолоке двери, он стоял там, скрестив руки и благочестиво склонив голову с густой шапкой косматых, нечесаных волос.
Но нельзя забывать, что святой Игнас был испанцем!.. И отец Массера изо всех сил старался быть терпеливым к соотечественникам основателя ордена, к коему он принадлежал. А Жан Ле Куеннек набожно прислуживал ему во время мессы. И отец Массера, смирившись, раздавал святое причастие – маленькие белые облатки – этим верным Богу людям, что толпились в полутьме его клетушки.
Отец Массера всегда помнил и о том, что всего в нескольких шагах от него находятся еретики, которых один только вид распятия повергает в судорожный припадок, и что в эту минуту они предаются своим преступным молитвам.
Ранним утром в его клетушку доносились все звуки дома.
Слышно было, как в зале у очагов начинают возню женщины: колют на щепу поленья, стучат огнивом.
Слышно было, как потрескивают дрова в очагах, как гремят котлами, подвешивая их на крючья, как с шумом льется в котлы вода.
Слышно было, как, пробуждаясь, зевают мужчины.
Иногда раздавался детский голосок, звонкий, словно бубенчик, который прорывался, чтобы умолкнуть вдруг на самой высокой ноте – видно, малышу делали знак замолчать.
Немного позже из мастерской начинали доноситься звуки более грубые: стук инструментов, брошенных на верстак, пришептывание мехов, которыми раздували горн, и – сквозь них – неясный гул низких степенных голосов: похоже, и там наскоро бормотали молитвы.
По звукам можно было догадаться, что там дробили камни и куски горной породы, просеивали землю, оттуда проистекал запах горячих углей, раскаленного железа.
А эти люди: огромный жизнерадостный мавр, такой образованный, что с ним чувствуешь себя смущенным, фанатик-метис, еще один фанатик – дитя Средиземного моря, который досконально познал его глубины, бледный немой англичанин, грубый кузнец-овернец, юноши, прекрасные, как архангелы…
Отец Массера слушал, думал и говорил себе: ему будет что порассказать интересного, когда он вернется в Квебек.
Как-то поутру Анжелика решила осмотреть оружие – нужно было убедиться, что оно в полном порядке, почистить его, чтобы блестело как зеркало. Этой работе она предавалась с радостью, выполняла с такой кропотливостью, с такой тщательностью, с таким мастерством, не хуже какого-нибудь старого солдата, малость помешанного на оружии, что самые ревностные владельцы его со спокойной душой доверяли ей свои ружья и пистолеты. У них вошло в привычку обращаться к ней с просьбой «посмотреть» их сокровище, словно она была оружейных дел мастером, и даже Кловис вверял ей свой старый кремневый арбалет браконьера, с которым никогда не расставался.
Когда мессиры д'Арребу, де Ломени, Кавелье де Ла Саль, а с ними и отец Массера увидели ее рано утром среди этого арсенала, она была настолько поглощена своим занятием, что даже не ответила на их приветствие. Заинтригованные, они смотрели, как ее тонкие, маленькие женские руки держат грубое ложе или проводят пальцем вдоль шершавого ствола, смотрели на ее лицо, склоненное к стоящему на огне тазику, с каким-то таинственным варевом, издающим неприятный запах. Она разглядывала содержимое тазика с вниманием матери, которая любуется своим новорожденным младенцем.
Анжелика жалела, что сейчас с ней нет Онорины, но малютка еще была больна, хотя уже начинала поправляться. А обычно стоило только Анжелике заняться чисткой оружия, как Онорина была тут как тут. Она крутилась подле, и ее пальчики, повторяя движения рук матери, осторожно и в то же время непринужденно касались оружия.
На столе перед Анжеликой лежали всевозможные крючки, стержни, шила, воск, стояло очищенное масло, которое она сама процеживала, – в общем, все то, чем она одна умела пользоваться. И знатные господа из Квебека стали поодаль и наблюдали за ней, наблюдали, как она работает: подчищает, шлифует, рассматривает, хмуря брови и что-то бормоча себе под нос. Они пребывали в полном недоумении. Наконец она подняла голову, заметила их и одарила рассеянной улыбкой.
– Доброе утро. Вы позавтракали? Как вы себя чувствуете? Мессир де Ломени, ну скажите, вы когда-нибудь видели что-либо более прекрасное, чем этот саксонский мушкет?
Вошел Флоримон и, поздоровавшись со всеми, сказал:
– Моя мать – лучший стрелок среди всех колонистов Америки. Хотите убедиться?
После нескольких дней пурги погода установилась хорошая, ясная, и они гурьбой прошли на стрельбище под скалой. Флоримон нес два кремневых мушкета, один фитильный и два пистолета. Он хотел, чтобы его мать в полной мере продемонстрировала свои таланты, а так как Анжелика все равно намеревалась проверить оружие, она с готовностью согласилась на его предложение, хотя она не раз держала в руках эти мушкеты, знала тяжесть каждого и потому заранее догадывалась, какой синяк появится у нее на плече от отдачи при выстреле.
– Женщине это не поднять! – сказал барон д'Арребу, увидев, что она берет в руки саксонский мушкет. Однако она подняла его без видимого усилия. Она прицелилась, склонив голову и выставив вперед левую ногу, потом сказала, что ружье и впрямь тяжело и, чтобы выстрелить, она прислонится к брустверу, специально сделанному для тренировок. Она немного присела, склонившись к мушкету с сосредоточенностью, которую выражала вся ее фигура. И все же в ней не чувствовалось никакого напряжения – просто глубокое спокойствие, абсолютное спокойствие. Она умела вдруг переходить из состояния деятельной активности к состоянию, близкому ко сну, когда сердце почти замирало, а дыхание становилось едва уловимым. И в пронзительном свете зимнего дня, в ослепительном сиянии снега вокруг, ее порозовевшая на морозе щека, на которую полуприкрытые ресницы отбрасывали длинную тень, казалось, как-то беспомощно приникла к ложу мушкета. Прогремел выстрел.
