— Полагаю, что вы слышали последние новости. Наш король объявил войну королю Франции и призвал всех настоящих мужчин. Пасху я проведу в Нормандии, ваша милость.
— Надеюсь, что кампания будет недолгой и успешной, — заметила я.
— Дай-то Бог. — Голос его изменился: — Замок, имение и семью я оставляю на попечение шурина. Он был ранен в Яффе и до сих пор не вылечился. На войну он не поедет.
— Очень хорошо, — согласилась я. Сэр Годрик был немногословен, и, несомненно, эти не имеющие отношения к делу подробности служили лишь прелюдией. Я ждала.
— Я уехал бы с более легким сердцем, если бы мы с вами сумели кое о чем договориться, ваша милость.
— Мы достигли бы договоренности гораздо быстрее, если бы вы сказали мне, что конкретно имеете в виду, — заметила я несколько резковато.
Он два раза ударил себя хлыстом.
— Речь идет о моей сестре и ее дочери, — начал он с таким видом, словно готовился перейти вброд незнакомую речку. — Сказать правду — в моей конуре слишком много сук. Муж Джизельды умер от малярии в Акре, и Шатору перешел к ее племяннику, так что ей пришлось переехать в мой дом. К сожалению, моя жена и она не могут найти общий язык даже в такой малости, как стоит ли подбросить в камин еще одно полено. В этом-то все и дело. — Он помолчал и посмотрел на меня, словно прося поверить в такое, на первый взгляд, невероятное утверждение, но мне, жившей со многими женщинами, понять его было совсем не трудно. — Я, конечно, мог бы оставить их вместе и наплевать на их свары, но… Вам не доводилось видеть мою племянницу Джин?
Я действительно один раз ее видела. Идиотка от рождения. Криворотая, с лягушачьими глазами.
— Мать испытывает к ней такие чувства, которых никто другой разделить не может, — с несчастным видом продолжал Годрик. — Когда моя жена, потеряв всякое терпение, что вполне понятно, бьет Джин, сестра платит ей тем же самым. В прошлый четверг они сильно поранили друг друга. Разумеется, я, — продолжал он даже с некоторой гордостью, — вижу обеих насквозь и умею их сдерживать. Но шурин — он, кстати, родной брат моей матери — характером очень похож на свою сестру и всегда принимает ее сторону. И, если уж быть совсем откровенным… — Он внезапно поднял голову и, движимый воспоминанием, заговорил более свободно: — Я рос без матери, а отец был свирепым человеком. Моя сестра Джизельда — она на два года старше меня и была гораздо сильнее даже тогда — отличалась неустрашимой храбростью и бросалась защищать меня, как кошка котят. Такое забывать нельзя, леди Анна. И теперь, когда Джизельда защищает Джин, я вспоминаю, хотя это и против моей жены, что в детстве она так же защищала меня! Я не буду спокоен на войне в Нормандии, думая о том, что Джин бьют, запирают в чулан, а моя сестра совершенно беспомощна…
Сэр Годрик смотрел на меня, и его глаза, обычно проницательные и яркие — когда мы говорили об участке, я подумала, что они очень похожи на глаза крысы, угодившей в бочонок с салом, — красноречиво говорили о его чувствах и были затуманены страданием. И в них была мольба — как в глазах крысы, попавшей в мышеловку. Но чем я могу утешить его? Скоро все стало ясно.
— Я дам вам землю, — быстро сказал он. — И пошлю на участок всех своих крепостных, чтобы его расчистили и выровняли. Найму самых опытных рабочих в Мансе. А когда вы поселитесь в своем доме, буду следить за тем, чтобы вам доставляли молоко, яйца, мясо и курятину — при условии, что вы согласитесь поселить у себя Джизельду с Джин. Джизельда опытная хозяйка — лучшая из всех, кого я знаю, хотя и не осмеливаюсь говорить об этом дома. Она умеет варить и жарить, делать мыло и свечи, может прясть, вязать и вышивать, умеет играть во многие игры, знает разные песни и истории. А девочка вовсе не злобная. Джин уродлива и тупа, это верно, и когда ее бьют, разумеется, отбивается руками и ногами, но когда с нею обращаются хорошо, она становится похожей на собаку — не очень умную, но преданную. Она меня понимает, знает, что я ее друг, и приносит мне башмаки; никто в Эспане не осмеливается дотронуться до моих башмаков, если поблизости Джин. Помните, ваша милость, поговорку: «Бог устанавливает порядок, Папа освобождает от обетов, а дьявол делает детей»? Я часто вспоминаю эти слова, глядя на девочку. Муж Джизельды был моим кузеном и к тому же ее единоутробным братом, если говорить всю правду. И вот результат. Хромую лошадь, которую нельзя вылечить, или собаку, потерявшую зубы от старости, можно прикончить из милосердия, но не так-то просто отделаться от нежеланной жены и идиота-ребенка.
— Но ведь есть женские обители.
— Это так. Но там такие правила, которых ребенок вынести не может. Есть и место повеселее, например Анжер, но там не лучше, чем в любом публичном доме. А в Блуа настоятельницей женщина, озабоченная замужеством, она должна женить на себе Шатору. Она стала бы преследовать Джизельду. О, как они были бы счастливы и насколько спокойнее стало бы мне, если вы…
— Почему бы вам не построить для них дом?
Его красное лицо стало совершенно бледным.
— Строить дом… когда в замке столько места… да вопрос не в месте, моя жена никогда… Нет, ничего хуже этого представить себе невозможно…
Я позволила себе на секунду отвлечься. Я видела жену Годрика. Она была вдвое меньше его ростом и весила, наверное, раза в три меньше, чем он. Лицо ее было цвета свечки, плоское, как тарелка. Но он явно боялся ее. Как некоторым женщинам удается достигать такого полного господства?
— Но если бы я мог сказать, — настойчиво продолжал Годрик, — что вы — и, разумеется, ее величество, — он быстро обошел стеснявшее его обстоятельство, — пригласили Джизельду, то я мог бы объяснить это тем, что вам понадобилась экономка.
И таким образом, по-видимому, одержать окончательную победу в войне на изнурение, начавшуюся в тот момент, когда Джизельда появилась в замке и сказала: «А я всегда сначала подвешиваю тушку зайца на четыре дня, чтобы как следует стекла кровь, или фарширую утку так, а не эдак, или же отбеливаю белье совсем иначе…» Все это было мне очень понятно. Но идиотское лицо его племянницы…
И все же мне было жаль его. В сущности, сэр Годрик был простосердечным, незлым человеком. Он помнил былую доброту и разрывался между двумя привязанностями. А сейчас отправлялся на войну, причины которой касались его весьма отдаленно. Там будут стрелы, угрожающие его глазам, челюстям и внутренностям, секиры, готовые отсечь ему руки и ноги, всякие болезни, терпеливо ожидающие любую армию, чтобы уложить ее на обе лопатки. И я дружелюбно ответила ему — намного дружелюбнее, чем он ответил мне, когда я обратилась к нему в первый раз.
