– Но зато в музыке вы понимаете больше.
– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал своей склонности при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я поклоняюсь Баху и Бетховену, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси боже! Если бы не моя дочурка, они бы оставили меня в покое; но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театров. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль!.. Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и, в конце концов, сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи… Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы быть вправе сказать, что остался здоров духом и телом…
Он взял бокал вина, который предложила ему Клодина.
– Ну, а вы? Я вижу только два бокала. При дворе вы всегда искусно избегали чокаться со мной; это было понятно: ведь мы относились друг к другу, как Монтекки и Капулетти. Но сегодня дело другое! Я теперь ваш гость, и если вы не позволите мне выпить за ваше здоровье, я попрошу выпить со мной в честь женщины, которую мы оба любим, за здоровье нашей достойной герцогини-матери.
Клодина поспешила принести третий бокал, и серебристый звон весело разнесся над садом.
– Старые деревья, должно быть, удивляются, – улыбаясь, проговорил Герольд, глядя вверх, на верхушки столетних дубов. – Вероятно, они не слышали звона бокалов с момента вакханалии, устроенной бунтовщиками, выкатившими некогда из погребов все бочки.
Я предлагаю тост за человека, которого глубоко уважаю, хотя никогда не стоял близко к нему. Он благородный человек, так как покровительствует науке и искусству, любит поэзию… Да здравствует наш герцог!
В то же мгновение золотой рейнвейн блеснул, как солнечный луч, – бокал барона Лотаря разбился внизу о камни…
– Ах, извините, как я неловок! – извинился он с саркастической улыбкой. – Этот старик, – он указал на липовый сук, – на который наткнулся бокал, еще очень тверд и не сгибается… Ну, его высочество проживет и без моего тоста! – Он натянул перчатки и взял бич. – Я охотно остался бы еще в вашем прелестном тихом уголке и заглянул бы в колокольную комнату, но это до другого раза, если позволите. А теперь поди сюда, маленькая беглянка. – Он высоко поднял и поцеловал девочку, которая все время тихо сидела на плетеном стуле и большими глазами смотрела на необычный шум на площадке. – Туда больше не выходи, – барон строго указал на калитку сада. – Если хочешь увидеть даму с земляникой, то скажи мне. Я свезу тебя в экипаже сколько угодно раз, ты поняла?
Она молча, робко кивнула головкой и поторопилась стать на пол.
– Дядя был злой? – спросила она отца, когда тот вернулся, проводив гостя до калитки.
– Нет, дитя мое, он не злой, а только немного странный. Бедный бокал и благородный рейнвейн! – Он взглянул вниз на осколки. – И бедный оклеветанный сучок, который, по правде сказать, был ни при чем, – прибавил он с усмешкой. – Но скажи, Клодина, разве Лотарь не был признанным любимцем герцога? – спросил он сестру, которая безмолвно, немного наклонясь, стояла у перил, как будто еще прислушиваясь к давно затихшему топоту копыт Фукса.
– Он и остался им, – отвечала она, оборачивая к брату лицо. – Ты ведь слышал, что его стараются удержать в резиденции?
В голосе ее звучало беспокойство и на губах блуждала принужденная улыбка, когда она прошла мимо брата в кухню, чтобы подать обед. Посреди комнаты стоял стол, накрытый на три прибора.
Да, оловянные тарелки были стары и погнуты. Бабушка при переходе в свой вдовий уголок оставила в замке все серебро, чтобы не разрознивать его, и взяла с собой только старую оловянную английскую посуду, которая, по ее мнению, больше всего подходила для последних дней одинокой вдовы. При ее малых доходах и тех ограничениях, которые она на себя наложила ввиду трудного денежного положения своих внуков, было очень практично иметь небьющуюся посуду. Деревянные подставки для ножей и вилок потемнели, а поверх скатерти, для ее сохранения, лежала клеенка. Все было мещански просто, хотя и ослепительно чисто, и сохранялось как-то особенно бережно.
Нейгауз все это видел, проходя мимо комнаты, и очень хорошо. Тут не могло быть и речи о комедии: все указывало на сознательное стремление к уединенной жизни, сообразной со средствами. Он должен был знать теперь, что к своему бегству от двора она отнеслась действительно серьезно.
Герцогский дом владел в стране многими старинными замками с прекрасными садами и парками, но они лежали большей частью или близ городов, или на плоских равнинах, где все аллеи выходили в поле, а лес виднелся тонкой полоской на горизонте.
Предки герцога предпочитали светлые долины горному лесу, когда выбирали себе жилища, хотя были страстными охотниками и целые дни проводили в горах, гоняясь за зверями; они всегда довольствовались маленькими незатейливыми постройками, вполне удовлетворительными для того, чтобы провести в них ночь и приготовить простое кушанье. Поэтому покупка Герольдгофа Альтенштейнов, расположенного в здоровой горной и лесистой местности, была очень удачна, и вся страна приветствовала ее. Для трех еще маленьких принцев, сыновей герцога, и для его очень болезненной жены такое местопребывание было очень желательно, и все находили вполне естественной ту чрезвычайную поспешность, с которой Герольдгоф подготовляли к приезду новых владельцев.
Молодая герцогиня лихорадочно торопила всех; никакая перемена климата не могла укрепить ее угасавшие силы, теперь она возлагала надежды на горный воздух. Вследствие всего этого многие постройки, по приказанию герцога, были приведены в порядок только внешне.
Он очень рассердился, когда узнал, что уничтожили сирень и боярышник, потому что они затемняли комнаты фрейлейн. Не позволил трогать древний водоем… Он назначил кастеляном замка старого Фридриха Керна, который служил у последнего Альтенштейна кучером, лакеем и садовником. Прислуга была очень недовольна, узнав об этом. Однако его высочество правильно рассудил, что такой верный слуга будет лучшим сторожем его нового поместья.
Таким образом, Герольдгоф мало изменился. Некоторые редкости, принадлежавшие Альтенштейнам, были куплены герцогом через третьи руки и возвращены на место. Так, великолепные канделябры из мейсенского фарфора и такая же люстра вернулись вместе с мебелью рококо, инкрустированной гербами и вензелями Альтенштейнов из перламутра и серебра. Все остальное было отделано заново, и покоившиеся в часовне с трудом узнали бы свой дом, если бы встали из гробов, – так велика была утонченная роскошь, которая благодаря богатству и художественному вкусу герцога украсила все комнаты в Герольдгофе. Работали неустанно днем и ночью, и поезда ежедневно привозили лучшую мебель и украшения из Парижа и Вены. Двор должен был переехать в Полипенталь в конце июля.
