При виде его она впервые за последние двадцать два года не почувствовала себя преданной, брошенной, обманутой.
Меган порывисто подбежала к окну, громко стуча каблуками, и откинула потертые шторы. Слепящее сияние ворвалось в унылую комнату, доказательство того, что после тьмы всегда приходит свет. Повернувшись, она подхватила кольцо и уронила в верхний ящик комода. Сейчас она снова чувствовала себя смущенной юной девушкой в ожидании первого поклонника. И не помнила, как умылась, почистила зубы, расплела косу и расчесала волосы. Порывшись в комоде, она вынула корсет, сорочку, нижние юбки, шерстяные панталоны… Нет, она не желала носить панталоны. Хотела быть дор. ступной для Мохаммеда.
Наконец Меган вынула черную юбку и корсаж. И с досадой поняла, что вся ее одежда черная. Но сейчас некогда беспокоиться о своем гардеробе. Она поспешно накинула сорочку и переплела косы.
Раздался резкий стук в дверь. Меган вздрогнула.
— Минуту! — воскликнул она, сжимая в зубах шпильки.
Стук повторился, на этот раз громче и требовательнее. В желудке туго затянулся узел. Трепеща от предвкушения, она свернула косу узлом и заколола булавками на затылке.
Стук превратился в грохот.
Сейчас вся гостиница узнает, что Мохаммед рвется к ней в комнату! Она распахнула дверь. И немедленно отступила, чтобы не столкнуться с ним. Черный плащ развевался на его плечах. В руке он держал помятое ведро.
— У них нет корзинок, — без предисловий пояснил он.
— Вот как? — пролепетала Меган, краснея, остро ощущая солнечное тепло, гревшее спину и беспощадно обнажавшее облупленную краску на стене. Раньше ее нагота оставалась в тени, теперь же тонкий батист не скрывал тех перемен, которые натворило с ее телом время: слишком мягкие груди, слишком округлые бедра.
— Если хочешь, можешь подождать внизу…
— Я никогда не наблюдал за одевающейся женщиной.
Ее румянец стал еще гуще.
— Ни один мужчина еще не видел, как я одеваюсь.
— Ты не наденешь корсет на наш пикник, — повелительно объявил он.
Меган недоуменно подняла брови:
— Прости?
— Корсеты сдавливают тело.
— Но и поддерживают… женскую грудь.
— Ты не нуждаешься в такой поддержке, Меган.
— Это мне решать.
— У мужчин тоже есть фантазии. — Взгляд черных глаз оставался настороженным. — Мне хотелось бы за обедом смотреть на тебя и знать, что вижу настоящую плоть, а не мираж, созданный китовым усом.
Меган мысленно сражалась и с женой викария, коей была так долго, и с женщиной, которой хотела стать для этого араба. Вчерашней ночью она не надела корсета, но…
Она глубоко вздохнула:
— Ты натянул штаны, когда вернулся к себе?
— Я таков, каким ты меня видела.
Неужели его плоть до сих пор остается восставшей? Она инстинктивно опустила глаза: перед рубахи откровенно вздыбился. Он готов для нее и полностью доступен, если она захочет его иметь. Кипящая кровь обожгла ее щеки и забилась в висках.
— Я не могу выйти на улицу в одном платье, — твердо заявила она, поднимая на него глаза. — Необходимо надеть турнюр и нижние юбки, иначе подол будет волочиться по земле.
Мохаммед поставил ведро на аккуратно застеленную кровать.
— Прекрасно, я помогу тебе.
И сдержал слово.
У Меган никогда не было горничной. Ей никто не помогал одеваться с самого раннего детства, такого раннего, что она уже и не помнила, когда принимала чью-то помощь.
Он застегнул лиф платья; пальцы невольно гладили ее грудь. Змея желания подняла голову.
— Спасибо, — пробормотала Меган, задыхаясь от соблазнительного пряного аромата мужского тела, принадлежавшего исключительно Мохаммеду, и никому иному.
Когда она попыталась отстраниться, он вцепился в ее пуговицу.
— Ты сказала, что не из этих мест. — Пахнущее миндалем дыхание обдало ее лицо. — Почему же солгала?
— Последние тридцать лет я жила в Бирмингемшире, — правдиво ответила она. К чему обманывать? В этом больше нет нужды. Она уже немолода, небогата, не представляет интереса ни для кого, кроме этого мужчины. — Лендз-Энд давно уже не мой дом.
— И все же ты здесь.
— И все же я здесь. Мой муж оставил меня без гроша. Викарий, заменивший его, был холостяком и оказался настолько добр, что позволил мне стать экономкой. В прошлом месяце он женился. Для двух женщин в доме попросту не хватало работы, поэтому я… сама сказала, что хочу уволиться. Родители оставили мне маленький участок земли.
И тут в ней взыграла гордость. Она не могла заставить себя объяснить, Что этот так называемый участок размером не более спичечного коробка и что Брануэллы даже в этой обители нищеты считались бедняками.
— Больше мне некуда идти.
— Ты успела попрощаться с родителями?
— Нет, — вздохнула Меган, знакомое сожаление на миг вернулось к ней.
— Ты приезжала на их похороны?
— Родители так и не простили мне брака с чужаком. Мой муж не был корнуэльцем, этого оказалось достаточно, чтобы проклясть дочь. К тому времени как я узнала об их кончине, оба уже лежали в земле.
— А если бы тебе сообщили сразу? Приехала бы?
— Не знаю.
— Тебе понравилось, когда я проник языком в твой рот? Она едва не потеряла сознания при мысли о его языке и одновременном биении упругого жезла в ее лоне.
— Да.
— Я тоже нашел это восхитительным. — Два ярких пятна расцвели на его щеках, Мохаммед опустил руки и отступил. — Коляску сейчас подадут.
Меган схватила плащ с ржавых крючков, служивших гардеробом, и нахлобучила шляпу. В последнюю минуту вспомнив что-то, она взяла перчатки и вынула из кармана оставленного на кровати платья французский конверт.
С терновых кустов свисали обрывки ткани: прошлогодние приношения матерей, лохмотья свивальников, предназначенные умилостивить древних богов. Мохаммед смотрел на чистую весеннюю воду, задаваясь вопросом, зачем привез Меган к Мадрон-Уэлл. Вода бурлила и кипела, вырываясь из-под камней. Она-то не стеснялась говорить правду.
Хилла-ридден, преследуемый — так в западном Корнуолле называли человека, чья жизнь была исковеркана кошмарами. Легенда гласила, что такой человек мог излечиться, искупавшись в Мадрон-Уэлл.
Он жаждал исцеления. Жаждал искупаться в Мадрон-Уэлл и смыть прошлое.
— Говорят, году в 1650 — м сюда пришел калека по имени Джон Трилайли, — начала Меган. Поля ее шляпы и складки вуали защищали лицо от посторонних взглядов. — Три раза подряд он видел во сне, что должен окунуться в источник, но не мог идти сам, и никто не соглашался привезти его. Поэтому он полз всю дорогу и омылся этими водами. Говорят, что он исцелился и ушел на своих ногах.
— И ты веришь этому? — бесстрастно осведомился Мохаммед.
