– Я-то знаю, кто я такова, – Ольга уперла руки в бока. – А вот ты кто? Слыхала я, что на боярском подворье хозяйка новая объявилась. Ты ли, что ли?
– Не твоего ума дело, – Ульяна скрестила на груди руки, показала пальцы с кольцами. – Баб на заборола води, а в хозяйство не лезь, то моя забота.
– Велика забота, – хмыкнула Ольга и двинулась к Ульяне. – Щи варить и порты стирать.
Настя затрепыхалась, хотела уж бежать тётке на подмогу, а Норов не пустил, за спину себе задвинул.
– Много ты настреляешь, ежели в животе пусто? – Ульяна и сама сделала шаг к Ольге, голову подняла высоко.
Настасья тихонько ойкнула. И было с чего! Огромная Ольга да невысокая тётка супротив нее. Одного не могла разуметь боярышня, как Ульяна умудряется смотреть свысока да снизу вверх.
– Много ты наваришь, коли я не настреляю? – Ольга насупилась. – Сама настреляешь? Иль скажешь, что боярыне невместно руки кровью марать?
– Я тебе о боярском не заикалась, ты сама слово кинула. Но скажу так, ворогу все одно, что боярыня, что чернавка. Кровушка у всех одинаковая. Свое дело делай и другим не мешай. Розни не сей, не дели на своих и чужих. Все мы за одним частоколом и ворог у нас общий. Ты в Порубежном живешь, ужель не разумеешь? В таком разе грош цена и тебе, и твоему бабьему войску.
– Много ты крепостей видала? С чего взяла, что знаешь цену и войску моему, и всему Порубежному? – Ольга кулаки сжала. – Ты под стрелами бегала? Ты хоронила детишек посеченных?
– Вот и стереги, чтоб стрелы не летели, – Ульяна брови свела. – Орать всякий может, а дело свое делать – один на десяток. Сбережешь людишек, я сама тебе щей сварю и не погнушаюсь поклонится. Пока слышу лишь звон пустой, да вижу гордыню непомерную, – отвернулась, да еще и брови изогнула, мол, с дурнем говорить, только время тратить.
– Меня здесь всякий знает, и дела мои перед людьми. А ты что за птица, пока неведомо. Про звон пустой не трещи. Уши вянут, – и Ольга отвернулась, мол, я все сказала.
Народец, что слышал разговор промеж двух тёток, молчал. А и что говорить, когда обе правые?
– Дождь нынче пойдет, тепло за собой потянет. – Старческий голос вспорол тишину гробовую.
Настасья обернулась и увидела дедка – два зуба во рту, плешь во всю голову.
– Что, Ефим, коленки ноют? – Норов как ни в чем небывало, оправил опояску, а потом обернулся к спорщицам: – Ульяна Андревна, ты там про кашу что говорила? Идем утричать.
– Изволь, – Ульяна брови изогнула, мол, тут мне более делать нечего, и пошла вперед.
За ней шагнул Норов, а Настя замешкалась, загляделась на вещуна Ефима, и уж потом услыхала Ольгу:
– С такой тёткой тебе, боярышня, и скалка не надобна, – и хохотнула весело. – Ступай, а то достанется на орехи.
Настасья кивнула, подобрала полы шубки и бросилась за тёткой. Слыхала только, что топочет за ней Зинка – зипунок с заплаткой.
Глава 10
– Ступай, зови боярыню с боярышней, – Вадим уселся за стол, оглядел обещанную кашу и свежий каравай.
– Сей миг, боярин, – рыжая деваха поставила на стол теплого взвара, положила чистый рушник и метнулась в сени.
Сам Норов опустил кулаки на стол да сжал их крепенько. Не злобился, но раздумывал о непонятном и виной тому снова кудрявая девчонка!
У ворот-то, провожая полусотню, глядел на Настасью, да и она улыбалась ему, а вот потом случилось чудное, да такое, что боярину пришлось не по нраву. Девица-то от него отвернулась и принялась глядеть в толпу, а взгляд до того яркий, до того жаркий, что оторопь взяла.
– На кого любовалась, Настя? – шептал сам себе Норов, кулаками по столу пристукивал. – Кого увидала? Кому улыбки кидала? Опять кого пожалела, как пса серого?
В том миг в гридню ступили Ульяна с Настей: боярыня впереди, позади боярышня.
– Благодарствуй за угощение, – Ульяна села по правую руку от Норова, Настя же утроилась по левую.
– Прими, Ульяна Андревна, – Норов взялся за нож и отрезал румяную горбушку от каравая.
Боярыня чинно взяла хлеба и укусила, раздумала миг и кивнула, мол, справно. Следом и Настя получила кус от хозяина, улыбнулась приветливо.
А Норов брови-то супил, злобился: ведь не спросишь, кому ж достался Настин горячий взгляд!
– Что ж невесел? Беда иль заботы? – Ульяна заглядывала в глаза боярину.
– Почудилось тебе, – Норов выпрямился. – Ульяна Андревна, вторым днем уйду из крепости с отрядом. На тебя надеюсь крепко. Отставлю ратных подворье стеречь, ты к ним с указами не лезь, они дело свое знают. А вот за работными пригляди и не изводи сверх меры. Ну да ты и сама разумеешь.
Тётка чинно утерла рот платочком, приосанилась:
– Не тревожься, – только и сказала.
Норов кивнул и принялся за Настасью:
– Боярышня, и к тебе есть дело. Осилишь? – хотел брови супить, а не смог.
Настя хлеба на стол уронила, ложку в каше утопила, смотрела на него, как на чудо: во взоре надежда плещется, а улыбка такая, что за нее и мешка со златом не жаль.
– Боярин, да я что захочешь... – сбилась, но не смолчала: – Все сделаю!
– Писарю моему будешь в помощь. Никифор здоровьем ослаб, по старости видит плохо, – Норов знал, что кудрявая не откажет, обрадуется. Да и Никеша приглядит за Настей так, как никто иной, а стало быть, не укроются от старого и взгляды горячие, и тот, кому их посылают.
– Я поутру сразу побегу, Вадим Алексеич! – Настя на лавке-то подскакивала то ли от нетерпения, то ли от радости.
Норов улыбки не сдержал, но опомнился и обернулся к Ульяне:
– Обойдешься без боярышни?
– Ей на пользу, я обойдусь, – улыбнулась тётка. – Вадим Алексеич, все спросить хотела... – замялась. – Ты вот боярского роду, чай, семья-то есть. Чего ж нас, чужих, на житье позвал? Родни не сыскалось?
Норов с ответом не спешил: откусил хлеба и принялся жевать, глядя в оконце на весеннюю серую хмарь. Спустя малое время заговорил:
– Была родня, да вся вышла. Я в семье младшой. Рот лишний, докука, – помолчал. – В роду до меня три старших брата. Отец рано отошел, в раздел оставил мне коня и меч. Извергся я из рода, подался в городище.Так бы и водил полусотню в княжьей дружине, если б не муж твой, земля ему пухом. Подсунул князю вперед других грамотку мою на боярство в Порубежном. Да ты про то знаешь, должно быть.
– Не ведала, – тётка покачала головой. – Знаю только, что получил он зим пять тому мешок с монетами. Настя вон тогда и прочла, что из Порубежного. Только радости от того злата не случилось, Вадим Алексеич. Муж мой все спустил в зернь*. Запил, играть принялся в долг. За расчет и деньгу отдал, и надел. Остался лишь домок, да и его после смерти боярина прибрали к рукам сродники. Во вдовью долю отжалили мне старую шубу и боле ничего.
Вадим кивнул, смолчал и взялся за ложку. А и чего говорить, если все уж случилось? Знал бы, какой тяжкой ношей окажется Порубежное, тьму раз бы подумал, брать, нет ли. Да и подарок его не так, чтоб удачливым вышел. Вот она, судьбина...
– Дяденька добрый был, – голосок Насти – теплый, отрадный – заставил Норова поднять голову. – Гостинцы мне приносил. То пряником одарит, то леденец подаст. Его уж очень ребятишки любили... А шубу тётенькину я помню, – Настасья обернулась к Ульяне. – Мы тогда в возке ехали, так ей укрывались. Ох, тепло было. А уж потом на подворье Лопухиных ее отдали бабушке Луше. Она ее не снимала ни летом, ни зимой.
Норов едва удержался от улыбки: кудрявая тоску-то вмиг прогнала. Голос уж очень певучий, нежный, да и сама она теплая. Рядом с такой горя не помнишь, а беды сами собой отступают.
Вадим вздохнул поглубже, скинул с себя окаянный морок:
– Ежели что, Ульяна Андревна, после меня твоя вдовья доля будет поболее, чем старая шуба.
– Вадим Алексеич, бог с тобой, – Ульяна перекрестилась на икону. – Ты что говоришь-то? Да и не к тому я разговор начала.
– Боярин... – Настя будто выдохнула, посмотрела испуганно, сжимая ложку двумя руками.
