— Так что?.. Это правда, что он собирается быть в полночь у ворот Монмартр?
Она вздрогнула, но потом подумала, что опасность уже миновала. Где-то далеко часы отбивали последние удары полночи. Дегре заметил, что ее глаза торжествующе блеснули.
— Да… да, уже слишком поздно, — прошептал мужчина, задумчиво наклонив голову. — В эту ночь столько людей назначили друг другу встречу около ворот Монмартр! Между прочим, собирался прибыть сам господин гражданский лейтенант, а с ним и двадцать стражников из Шатле. Возможно, если бы я опередил их, то смог бы посоветовать этим господам отправиться подстерегать дичь в другом месте… Или предупредил бы неосторожную дичь, чтобы она вырывалась на волю другим путем… Но теперь, я полагаю… да, я полагаю, что уже слишком поздно…
Ранним утром Флипо отправился на рынок Пьер-о-Ле, чтобы купить детям свежего молока. Анжелика только-только забылась коротким тревожным сном, как вдруг услышала, что мальчишка вновь влетел в дом. Забыв постучаться, он просунул всклокоченную голову в приоткрытую дверь ее спальни. Его глаза вылезали из орбит.
— Маркиза Ангелов, — задыхаясь, выкрикнул Флипо, — я только что видел… там, на Гревской площади… Грязного Поэта.
— На Гревской площади? — переспросила Анжелика. — Он окончательно рехнулся! Что он там делает?
— Показывает язык прохожим, — ответил Флипо. — Его вздернули!
Глава 4
Дегре предлагает простое средство, чтобы уладить щекотливое дело. — «Я не могу больше так жить»
— Я ОБЕЩАЛ господину д'Обре, лейтенанту парижской полиции, который, в свою очередь, поклялся в этом королю, что три последних имени из списка никогда не будут названы во всеуслышание. Но сегодня утром, хотя автор памфлетов повешен, на растерзание парижанам был отдан граф де Гиш. Теперь Его Величество не сомневается, что казнь главного виновника, этого проклятого поэта, не сможет остановить длань высшего правосудия, которая готова обрушиться на его брата. Со своей стороны я дал понять Его Величеству, что знаю одного или нескольких сообщников памфлетиста, которые, невзирая на смерть поэта, продолжат его дело. И повторяю: я обещал, что три последних имени никогда не будут разглашены.
— Они будут названы!
— Нет!
Анжелика и Дегре опять стояли лицом к лицу на том же самом месте, где накануне молодая женщина положила свою голову на плечо полицейского. Она никогда не простит себя за этот жест. Теперь взгляды их скрестились, как шпаги.
Дом был пуст. Лишь на чердаке метался в огне лихорадки раненый Давид. С улицы почти не доносилось шума — эхо народных волнений не достигало аристократического квартала. Крики толпы, с утра запрудившей Гревскую площадь с виселицей, на которой раскачивалось тело Клода Ле Пти — Грязного Поэта с Нового моста, затихали где-то на границах Маре. Вот уже пятнадцать лет памфлетист наводнял своими эпиграммами и песнями улицы Парижа, и народ не мог поверить, что он мертв, повешен. Люди изумленно показывали друг другу на светлые пряди волос, которыми играл ветер, на изношенные ботинки, подбитые старыми гвоздями. Матушка Маржолен плакала. На углу улицы Ваннери[11] мамаша Тру-ля-ля с лицом, мокрым от слез, пиликала на скрипочке папаши Тру-ля-ля знаменитый напев:
Послушай же, народ простой!
Когда меня мой рок лихой
На виселицу занесет —
Мой черный выпавший язык
За вас псалмы споет!
Слушая ее, толпа завороженно затихала. В бессильной злобе горожане грозили кулаками городской ратуше.
А в маленьком домике на улице Фран-Буржуа продолжалось другое сражение, сражение суровое, беспощадное. И хотя рядом никого не было, и Анжелика, и Дегре говорили очень тихо, как будто боялись, что их слова услышит весь Париж.
— Я знаю, где находятся кипы листовок, которые вы намереваетесь распространить, — говорил Дегре. — Я могу отдать приказ, чтобы военные части атаковали предместье Сен-Дени и искромсали всех неблагонадежных бродяг, которые попробуют чинить препятствия полицейскому обыску во владениях Великого Кесаря, мессира Деревянного Зада. А ведь существует более простое средство уладить это щекотливое дело. Упрямая дурочка, вместо того чтобы сверкать на меня глазами, как разъяренная кошка, послушайте лучше. Поэт Клод Ле Пти умер. Так было надо. Его наглость зашла слишком далеко, король никогда не позволит всякой швали судить о его поступках.
— Король! Король! Твердите, как заведенный. Когда-то вы были более гордым!
— Гордость — грех юности, мадам. Прежде чем задирать нос, стоит узнать, с кем имеешь дело. Силой обстоятельств я уже сталкивался с королевской волей и едва не был раздавлен. Я убедился на собственном опыте: король сильнее. Следовательно, я играю на стороне короля. Мадам, вы несете ответственность за судьбу двух маленьких детей и, по моему разумению, должны последовать моему примеру.
— Замолчите, вы мне отвратительны!
— Помнится, я слышал какие-то разговоры о королевском патенте, который вы хотели бы получить для изготовления экзотического напитка или чего-то подобного?.. А вам не приходит в голову, что значительная сумма, например пятьдесят тысяч ливров, стала бы неплохим подспорьем для начала торговли? Или, скажем, особые привилегии, освобождение от налогов, мало ли что еще? Женщина, подобная вам, найдет что придумать. Король готов предоставить все, что вы попросите, в обмен на ваше немедленное и окончательное молчание. Отличная возможность поставить точку в этой драме, к вящему удовольствию всех заинтересованных лиц. Господин лейтенант криминальной полиции получает награды, мне присваивают новый чин, Его Величество облегченно вздохнет, а вы, моя дорогая, удержите на волнах ваш маленький кораблик и продолжите свой путь к более высокой цели.
Молодой человек склонился к уху Анжелики и шепнул ей, как величайшую тайну:
— Вы отправитесь в Версаль. Да прекратите дрожать, как норовистая кобылка, увидевшая хлыст конюха. Подумайте. Через два часа я вернусь за ответом…
Но она не могла думать об этом, потому что все ее мысли были обращены к поэту. Его казнили без суда и следствия, как простого бандита, пойманного с поличным. Все верно, времени осталось мало. Предано огласке еще одно имя — де Гиш.
На Гревскую площадь привезли в телеге владельца типографии мэтра Жильбера и двух его подмастерьев. Рядом с виселицей Грязного Поэта соорудили еще три. Но когда мэтр Обен уже накидывал петлю на убеленную сединой голову печатника, послышался нарастающий шум:
