Позже, возвращаясь около часа ночи пешком с Садовой, Константин, яростно сжимая кулаки, дал волю своему гневу. Он чувствовал себя поруганным, осмеянным этой маленькой девчонкой, напоминающей принцессу на горошине. Она сумела ранить его в самое чувствительное место и каждый день посыпала рану солью, умело растравляя ее. Даже страстному поклоннику откровенности хочется, чтобы любовь, в том числе и физическая, была окутана неким флером иллюзии. Выставить ее в столь жестоком свете – значит прогнать ее. Всегда надо избегать мысли о том, что в объятиях женщины встречаешься с более или менее отчетливыми тенями своих предшественников. Об этом обычно не задумываются морально здоровые люди, по крайней мере те, кто не влюблен безумно. А Константин привязался к Арине, и не только физически. Она имела для него особый вкус молодого аромата и уже созревшего плода, терпкость которого местами оставляла оскомину на языке. Но о любви не могло идти речи. Следовательно, ему легко было забыть и о прошлом Арины.
И вот сам дьявол во плоти молодой девушки беспрестанно напоминал ему именно об этом, вынуждая видеть ее прошлое как бы наяву. Сначала он думал, что это объясняется ее неловкостью, тем отсутствием инстинкта, которое – удивительный факт – так часто встречается у самых умных женщин, виной тому недостатки ее воспитания. Тетка Варвара, ничего не скрывавшая от племянницы, вероятно, ответственна за это, как и вся обстановка русского провинциального города… Достаточно будет обратить на это внимание Арины.
Однако Константин вскоре убедился, что заблуждается. Нет, вовсе не случайно так откровенно говорила о своем прошлом Арина. Угадывался продуманный план, велось наступление, рассчитанное надолго. Безошибочный инстинкт подсказывал ему, что Арина знает его уязвимое место и умело использует это, чтобы верховодить им.
И все-таки нельзя было позволить ей продолжать в том же духе – это могло отравить ему жизнь.
Дойдя до этого места в своих размышлениях, Константин внезапно спохватился. „В конце концов, – подумал он, – зачем я ломаю себе голову? Каждый вечер у меня в объятиях очаровательная и полная молодости девушка, к тому же самый занимательный собеседник из всех, кого-либо мною встреченных. Через месяц-полтора я покину Россию, и мы никогда больше не встретимся. Пусть все идет своим чередом".
Он уговаривал себя, но это были лишь слова, поскольку в глубине его души оставалась горечь яда, который Арина регулярными дозами вливала в него. Его увлекла попытка полнее разобраться в сложившейся ситуации, и он продолжал рассуждать: „Чего ради придаю я столько значения прошлому этой барышни? Может быть, я привязался к ней сильнее, чем думаю? Это было бы изрядной глупостью! Влюбиться в девушку с подозрительным прошлым, скользнувшую в мои объятия без малейшего сопротивления… Она, черт возьми, проделала бы то же самое с любым проезжим молодцем, если бы ей не подвернулся я! Она богата молодостью и умом, но у нее есть недостаток, который со временем сделает ее невыносимой: она злой человек. Она уже знает, как заставить меня страдать, и упражняется в этом. И что из того? Она будет пользоваться своей презренной способностью до тех пор, пока я ей позволяю. А я свободный человек. В тот день, когда у меня наступит пресыщение, я уйду. А теперь только желание победить ее притворную холодность удерживает меня рядом. Только это, и ничто другое".
Он принялся думать о ближайшем будущем. Где он будет через месяц? В Константинополе или Нью-Йорке? Во всяком случае, далеко от Арины Николаевны. Ему надо работать. И где бы он ни был, он встретит других женщин. Жизнь неиссякаема. Что за смехотворная мысль – хоронить себя под темной накидкой маленькой московской студентки!
Константин зашагал быстрее. Он вернулся в гостиницу в хорошем настроении и легко закусил, прежде чем подняться к себе. Когда вошел в спальню, там еще чувствовался слабый, но отчетливый аромат, который он вдыхал несколько часов назад, целуя шею Арины. Постель была в беспорядке. Казалось, дуновение сладострастия исходит от скомканных простынь, еще хранивших тепло их тел. Его пронзило непреодолимое желание сжать Арину в объятиях, сурово выговорить ей, доказать, что он ее господин, что больше не потерпит от нее дерзости. А потом овладеть ею, бесконечно ласкать и провести ночь, целую ночь, обнимая ее… Так и заснуть и проснуться рядом с прижавшимся к нему молодым телом… И быть может, тогда прозвучит еще раз тот незабываемый, жалобный детский голосок, который только однажды раздался у его уха и который он жаждал услышать из уст Арины, не сознаваясь себе в этом, каждый день, как жаждут обещанного чуда, – голосок, произнесший в первый вечер: „Но я вовсе не сопротивляюсь".
Константин долго сидел на кровати. Вдруг он вскочил:
– Боже, я схожу с ума!.. Я докажу тебе, что я свободен, маленькая блудница!
Он подбежал к телефону, назвал номер баронессы Кортинг. Несмотря на поздний час, она еще не ложилась. Константин сообщил своей очаровательной знакомой, что стал немного свободнее, и пригласил ее назавтра поужинать. Баронесса приняла приглашение с нескрываемой радостью.
На следующий день в восемь часов вечера он позвонил Арине и предупредил, что официальный обед, от которого он не может, к его досаде, уклониться, препятствует их встрече, но он рассчитывает на нее завтра в обычное время.
Она ответила спокойно:
– Хорошо, до завтра, – и положила трубку.
Спустя час он ужинал с баронессой Кортинг, которую знал уже несколько лет. Показаться в ее обществе было лестно для мужчины, ибо она была красива той редкостной, безусловной красотой, которая заставляет оборачиваться ей вслед даже уличных мальчишек. Она отличалась добрым характером. Никогда Константин не слышал от нее злого замечания в чей-нибудь адрес. Не была она лишена и тонкости в любовных отношениях, в которых самая безыскусная женщина разбирается лучше и видит дальше мужчины. Кроме того, она возводила Константина на пьедестал и объявляла каждому, кто хотел слушать ее, что он „бесподобен".
Константин был привязан к ней. Она оказалась единственным надежным пристанищем в его бродячей жизни. Однажды он провел с ней зимний месяц в Ницце, в другой раз – часть весны в Париже и, наконец, дважды возобновлял с ней отношения в Москве, куда приезжал по делам.
Он хотел привести ее в ресторан, но она попросила отобедать у нее. С большим удовольствием он вновь погрузился в атмосферу образцового дома, наслаждался прекрасно сервированным и изысканным обедом, с восхищением любовался баронессой, одетой в элегантное домашнее платье с рю де ля Пэ в Париже. Она изумительно приняла Константина, баловала его, удовлетворяла его прихоти, осыпала знаками внимания – словом, как и всегда, курила фимиам его божеству. Она расспрашивала о последних новостях Лондона и Парижа: сама рассказывала о недавних скандалах в Петербурге и Москве. Где он оказался? – подумалось ему. Повсюду и нигде, и уж во всяком случае не в России. Дворецкий баронессы и тот был итальянцем, а на самой хозяйке лежал отблеск западных столиц. Почему же в момент, когда он задал себе этот вопрос, он вдруг подумал о бледненькой девушке на Садовой? Вот уж она-то точно была русской, несмотря на образование, полученное ею на европейский манер. Он постарался прогнать эти мысли.
