заполошная? – высунулся из окна, протянул руки, подхватил девушку и в ложницу поднял.
Поставил боярышню на ноги, а от себя не отпустил: прижал к груди, а на кудрявую головушку положил тяжелую ладонь. Косы-то у Насти гладкие, шелковистые, а сама она – теплая и ладная.
Стояла боярышня тихонько, ухватившись за кафтан Вадима. Норов едва удержался: хотел прижаться щекой к светлой макушке. Разумел, что дурное затеял, себя обругал, а Настю все ж не отпустил.
– Испугалась? – говорил тихо. – Не бойся, не выдам.
Настя чуть плечом двинула, мол, пусти, а Норову такое поперек сердца: уж очень отрадно было стоять рядом с девушкой, теплом ее греться. Но руки разжал, выпустил пташку.
– Пойду я, – Настя отступила на два шага, улыбнулась. – Тётенька ищет.
– И куда пойдешь? – от девичьей улыбки и сам повеселел. – Второе ухо подставлять? – смотрел на краснючее.
– Так…куда… – замялась, прикрыла горящее ухо ладошкой. – В ложницу. Скажу, что… – и умолкла.
– Ступай в гридню мою, садись рядом с дедом. Скажи, я велел, – Вадим хохотнул. – Чую, там боярыня Ульяна еще не искала.
Настя растерялась на малый миг, но совету вняла:
– Там-то нет. Кто же хозяину станет докучать? Спасибо, Вадим Алексеевич, – поклонилась низко.
– Ступай, Настя, поторапливайся, – и присвистнул.
Боярышня выскочила за порог, едва не со смехом, и по сеням побежала проворно. Норов, глядя вослед, жалел, что тётка заполошная спугнула девицу, не дала разговоры разговаривать. Должно быть с того осердился на Ульяну, подошел к окну и выглянул во двор: тётка шла к сарайкам, кричала, звала Настасью.
– Ульяна Андревна, ты что ж надсаживаешься? – спросил суровенько.
– Вадим Алексеич, прости уж, – поклонилась легонько. – Да вот запропастилась куда-то, окаянная.
– Куда ж она в дому запропаститься может? Тут не преисподняя, чтоб сгинуть, – прищурился, зная, что злит Ульяну.
Та руки опустила, а голову подняла высоко, видно, готовилась отпор дать:
– Я взялась ее пестовать, так и знать должна о ней.
Вадим оглядел двор, приметил, что поблизости никого нет, да и выговорил:
– Хозяйка ты наилучшая, а вот пестун из тебя, уж не сердись, скверный. Ты с чего взяла, что можешь ронять боярское сословие? – и бровь изогнул злобно.
– Я? – Ульяна, видно, изумилась отповеди.
– А кто? Ни одной дворовой девки не видал, чтоб с красными ушами бегала, а боярышня – всякий день.
– Так за дело получает, – упёрлась смелая тётка.
– Это что ж за дела такие, в которых дворовые лучше боярышни? Она у тебя немощная или умишком слабовата? – голосом давил.
– Что ты, – Ульяна руками замахала на Вадима. – Разумеет, да и в рукоделии знает толк.
– Стало быть, пестуешь плохо. Сколь она при тебе? Десяток лет? И с того срока ты не смогла с девицей справиться? Такую хозяйку и слушаться не станут. Урон тебе, боярыня, вместе с тобой Настасье Петровне, а через вас обеих и мне, – пристукнул тяжелым кулаком по подоконнику. – Разумеешь ли?
– Боярин…так я… – Ульяна взгляд-то отводила.
– Люди в городище приметливые. Пойдут языками чесать, что хозяйка новая не гнушается расправу творить над сиротой. А если можно боярышню за уши таскать, то и иное разное дозволено, – говорил тихо, изуверски кривя бровь. – Может, где и бьют своих, чтоб чужие боялись, но не тут. В Порубежном всякий отпор даст и такой, что запомнится надолго.
Ульяна молчала долгонько, потом уселась на лавку под окном и вздохнула:
– Твоя правда, Вадим Алексеич. Не домыслила я.
– А я на что? – Вадим бровь рассупонил, разумел, что напугал боярыню ровно так, как надобно. – Одна голова хорошо, а две лучше. Ты там доглядишь, я тут примечу. Боярского не уроним, уряд соблюдем.
Ульяна взглянула на Вадима, да голову к плечу склонила:
– Вон ты какой, – прищурилась, но без злобы, а с почтением. – Многих бояр видала. Иные златом кичатся, другие – славой воинской. Грудь выпячивают, гогочут, что гусаки. А ты тишком, молчком, а сам-то богат и воин, говорят, по крови. Неглупый. Не серчай, но так с виду и не скажешь, – ухмыльнулась. – Воя в тебе издалече видать, а разумного мужа – только, ежели приглядеться. Хитёр, даром, что молод. Сколь тебе? Двадцать лет и четыре годка?
Вадим на речи боярыни не ответил, но сказал иное:
– Боярышня в гридне моей, писарю помогает. Старик он, многое уж не по силам, – кивнул и ушел от окна, не стал слушать смелую тётку.
Пока шагал по сеням, разумел – будь на месте Ульяны кудрявая, трещал бы без умолку. Сам себе изумлялся, а особо тому, сколь досужих слов наговорил за два-то дня.
В гридне увидал писаря своего зловредного да Настю: сидели на лавке, шептались и заходились смехом. К ним не полез, а принялся подслушивать и подглядывать, прислонясь плечом к стене.
– Настасья Петровна, а чего ж не пошла за него? Какого женишка упустила, – дедок утирал слезы смешливые. – Будешь теперь локти кусать.
– Деда, то не я упустила, а тётенька Ульяна погнала, – смеялась Настя. – Она сказывала потом, что сватать взялся по бедности. В долгах, как в шелках, за расчет домишко отдал, а потом и порешил, что у худородной боярышни деньга есть.
– Промахнулся, – дедок наново хохотать принялся. – И что, так и лежал у приступок? Сам подняться не смог? Это ж какой пузатости мужик, чтоб свое же чрево не удержать?
– Во-о-от такой, – Настасья встала и развела руки в стороны. – Дедушка, я в окошко увидала, думала померещилось. Сначала порешила, что шутник какой-то бочку на себя надел и пошел людей потешать.
– Вот ведь ушлый купчина, – дед хохотнул. – Ты, Настасья Петровна, не тревожься, сыщется для тебя жених, да такой, что все позавидуют.
– Мне позавидуют, а его пожалеют. Невелика радость такую жену в дом привести, – кудрявая вздохнула, обернулась и увидала Вадима. Застыла на миг, будто не зная – улыбаться или бежать.
– Замуж-то не рановато? – Норов вошел в гридню, насупился.
– Чего ж рано, боярин? Самый возраст, – дед чихнул. – Вот, правду говорю*.
– И какого тебе жениха надобно? – Вадим спрашивал, злобу в себе душил, сам
