5 декабря 1770 года.
Станни и Людовик поссорились и подрались сегодня на мессе во время рождественского поста. Король, стоявший рядом, рассердился, но не из-за того, что они совершили святотатство в храме, а потому что мальчики чересчур шумели при этом. Он предпочитает, чтобы ему не мешали спокойно дремать во время службы.
Я отправилась на бал и снова надела на шею бриллиант «Солнце Габсбургов», которому, как мне прекрасно известно, завидует мадам Дю Барри. Мое бледно-желтое платье произвело настоящий фурор, и, взглянув в зеркало, я отметила, что огромный бриллиант сверкает и переливается у меня на шее, как настоящее маленькое солнце. Я выставила его на всеобщее обозрение, танцуя с графом де Нуайе и графом Мерен, а также с некоторыми другими придворными. Людовик решительно отказывается более танцевать на публике, даже на балах, которые устраиваются в моих апартаментах.
Кто-то начал распространять слухи, что я слишком уж наслаждаюсь свободой и своими нарядами, но я решила не обращать на них внимания. Я замечательно провела время и повеселилась от души, но когда в одиннадцать часов вечера Людовик встал и знаком дал мне понять, что пора уходить, то огорчилась. Все приглашенные проводили нас поклонами и книксенами, и я вдруг вспомнила, как два года назад, в Шенбрунне, рассаживала своих кукол рядами, а потом шествовала между ними, воображая, что это – мои придворные дамы. Мне кажется, это было так давно…
18 декабря 1770 года.
Вчера у Амели начались схватки, и я послала за доктором Буажильбером, который осмотрел мою камеристку, распростертую на софе в гостиной. В свою очередь, он послал за повивальной бабкой.
Я отправила пажа с наказом как можно скорее привести Эрика, и он не замедлил явиться, уселся на низенькую табуреточку рядом с кушеткой, на которой возлежала Амели, и взял ее руку в свои.
– Ложные схватки, – сообщила повивальная бабка после того, как осмотрела Амели. – Для настоящих еще слишком рано.
Она удалилась, и мы все немножко расслабились. Кризис миновал. Я вышла в соседнюю комнату, намереваясь подождать Жозефину, которая должна была прийти ко мне, чтобы полюбоваться на щенков. Я обещала подарить ей одного на Рождество. Она вскоре явилась, распространяя вокруг себя запах крепкого сыра. Ей явно не помешало бы принять ванну.
Пока мы с Жозефиной разговаривали, и она выбирала себе щенка, я услышала, как в соседней комнате Амели ссорится с Эриком.
– Почему ты не пришел раньше? – кричала она. – Я могла умереть! Мне было ужасно больно. Просто ужасно, неужели ты не понимаешь?
– Но, моя дорогая, я пришел так быстро, как только смог. Король…
Амели выругалась.
– Я только и слышу: король, и принц, и твоя маленькая любимая принцесса! Да чтоб они все…
Она внезапно умолкла, и я более не могла разобрать слов. Если я угадала правильно, Эрик, очевидно, зажал ей рот рукой, чтобы защитить ее. Отзываться дурно о членах королевской семьи очень опасно, и Амели наверняка попридержала бы язычок, не будь столь разгневана.
Они продолжали скандалить, но уже на пониженных тонах. Потом, через несколько мгновений, в комнату, где сидели мы с Жозефиной, вошел Эрик, держа на руках обмякшую и обессилевшую Амели.
– Она переутомилась. С позволения вашего высочества я бы хотел отнести супругу домой.
– Разумеется, я даю тебе разрешение, Эрик. Надеюсь, твоя жена утром почувствует себя лучше.
– Благодарю вас, ваше высочество.
Нынче утром Эрик вернулся в мои апартаменты в тот момент, когда мне укладывали волосы в высокую прическу, а я готовилась нанести на лицо румяна. В этот час в комнате всегда толпилось много людей, которые во время этого ежедневного ритуала надеялись шепнуть мне словечко или передать письменное прошение. Но в это утро число посетителей было невелико – здесь находились лишь венгры из посольства при дворе моей матери да несколько зевак. Они лениво наблюдали, как я сижу в центре комнаты перед зеркалом в полный рост за невысоким столиком, на котором были разложены щетки, расчески и заколки, а на особой позолоченной подставке стоял мой серебряный парик.
Андрэ как раз расчесывал мои длинные волосы, когда вошел Эрик. Он был очень красив в ливрее из бледно-голубого бархата и с пеной кружев на воротнике. Я кивком головы приветствовала его, и он, приблизившись к туалетному столику, опустился на низенькую табуретку у моих ног. Он выглядел усталым.
– Как себя чувствует Амели? – обратилась я к нему по-немецки.
– Все еще жалуется на боли, ваше высочество. Ночью она спала очень плохо.
– Я распоряжусь, чтобы акушерка навестила ее еще раз, – пообещала я Эрику.
– Вчера вы были очень добры к Амели. Я пришел, чтобы поблагодарить вас.
– Я знаю, как трепетно ты к ней относишься.
У Эрика вытянулось лицо, он явно страдал.
– Если бы вы только знали, как у нас обстоят дела. О том, как я сожалею… о поступке, который совершил прошлым летом.
Он говорил негромко, почти шепотом, опустив глаза. Я поняла, что он жалеет о своей женитьбе на Амели, и его признание обрадовало меня.
– Я поступил так лишь потому, что мой отец настаивал на том, чтобы я женился, да еще и старший грум сказал, что, прежде чем стать королевским конюшим, я обязан обзавестись семьей.
– Я все помню.
При этих словах он поднял голову, и выражение боли и несбывшейся надежды в его глазах заставило меня ощутить мимолетный прилив симпатии к нему. Симпатии и, должна признать, любви.
– Я бы тоже очень хотела, чтобы все было по-другому, – продолжала я негромким голосом, так, чтобы меня могли слышать только Эрик и Андрэ, я была уверена, что Андрэ ни слова не понимает по-немецки. – По-другому для нас обоих.
– Но ваше высочество пользуется большим успехом. Вы очень грациозны и величественны. И очень красивы.
– И очень одинока.
– Если я могу составить компанию вашему высочеству, вам достаточно лишь приказать.
– Благодарю тебя, Эрик. Может статься, я так и сделаю. Так приятно поговорить на родном языке с кем-либо, кто владеет им так же хорошо, как я.
– Я пришел, чтобы сообщить вам еще кое-что, – сказал Эрик. – Амели просит вас стать крестной матерью нашего ребенка.
Если бы Эрик не признался в том, что несчастлив в браке, подобная просьба причинила бы мне нешуточную боль. Участие в торжественной церемонии чествования Эрика и Амели в качестве родителей, несомненно, стало бы для меня настоящей пыткой. Но теперь, зная об их натянутых отношениях и о его разочаровании в семейной жизни, перспектива присутствия во время крещения новорожденного выглядела не столь удручающей. Собственно говоря, я ожидала этого чуть ли не с нетерпением. О чем и сообщила Эрику, а он в ответ поцеловал мне руку, непозволительно долго, как мне показалось, склонившись над ней, и ушел.
