Во главе пролетевшей алы он заметил всадника в высоком золотом шлеме. Суровое неподвижное лицо, край серебристой хламиды. Флавий, молодой префект, занявший должность претора, приближенный императора, которого он ненавидел, но был вынужден уважать…
Сенаторы и сановники, их жены, разодетые, привыкшие к роскоши матроны, придворные, представители всаднического сословия с золотыми обручами на головах, купцы и разбогатевшие вольноотпущенники в ужасе покидали цирковую площадь – кто в повозках, кто просто бегом. Плебеями овладел азарт преследования, и они с хохотом побивали камнями сановников.
Из ворот цирка появлялись все новые и новые толпы народа. Отряды преторианцев выстроились в боевом порядке, ощетинившись копьями и прикрывая тела щитками. Солдаты двинулись на людей. Полилась новая кровь… Передние ряды, не желая быть убитыми, рванулись к цирку, но из ворот напирали все новые и новые валы зрителей, с которыми расправлялись всадники. Люди гибли в страшной давке. Тех, кто падал, затаптывали насмерть… Мелькали страшные окровавленные лица, руки… Крики людей слились в сплошной вой ужаса!.. Слышались команды центурионов, к цирковой площади бежали новые отряды преторианцев…
Адонис в отчаянии оглядывался в поисках спасения. Вдруг увидел он громадного раба-именова-теля из дома Юлии с кинжалом в руке, которым он расчищал себе дорогу. Как могучий африканский слон, двигался невольник в их направлении. Что-то прокричав, он уже подхватил Юлию на руки и быстро понес к носилкам. Прибившиеся к ним рабы двинулись вслед за именователем, который бежал впереди, разбрасывая людей, оказавшихся у него на пути…
Носилки, убранные златотканой парчой и шелком, привлекли внимание бунтарей. Полетели камни. Рабов-носильщиков стали избивать палками… В воротах цирка показались всадники. Народ разбегался от храпящих лошадей и мечей легионеров, обагренных кровью. Стрелы арабских лучников свистели и вонзались в спины бунтарей. Смуглые арабы с профилями хищных птиц смеялись и, отставив локоть, натягивали тетиву…
Камень угодил в голову Адониса, содрав лоскут кожи. Он отер рукой испарину и кровь… Всадники лавиной выкатывались из цирка. В свете факелов сверкало оружие и сбруя их лошадей.
– Флавий! Флавий! Помоги! Здесь Юлия, помоги ей! О, всемилостивые боги!.. Услышь меня, претор, это я зову тебя, я, Адонис! Ей не выбраться отсюда никогда, никогда! – взывал сириец в отчаянии, глядя на Юлия, с ожесточенным лицом кричавшего что-то своим солдатам. Голос Адониса тонул в реве разгоревшегося кровопролития.
Конь Флавия поднялся, молотя по воздуху передними ногами, длинная грива его взлетела подобно эскадронному знамени, с уздечки падали хлопья пены. Взгляд претора скользнул по золоченым носилкам, у которых юноша в разорванной сирийской одежде и с окровавленным лицом подавал ему отчаянные знаки… Рабы, не смея бросить носилки и защищаться, терпели жестокие побои нападавших и медленно продвигались к одной из боковых улиц… В следующее мгновение Флавий узнал Адониса и ринулся вперед с обнаженным мечом. Люди падали, как снопы пшеницы, это только подстегивало ярость командующего. Он отдернул полог:
– Юлия! О, боги, ты здесь!
– Да, претор, и я на волосок от гибели.
– Ты не ранена?
– Нет.
– Ничего не бойся, милая. Скоро ты будешь в своем доме.
– Теперь я уверена в этом, претор, – сказала патрицианка, с гордостью глядя на Флавия. Он оскалил зубы и задернул полог.
– Воины! Охраняйте эти носилки! – закричал он. Несколько всадников осадили лошадей и поскакали к носилкам, взяв их в плотное кольцо. – Вы в распоряжении знатной матроны, покуда она будет нуждаться в вас. Это приказ, – сказал Юлий и, хлестнув коня, ускакал.
Адонис бежал рядом с носилками, тело девятнадцатилетнего эфеба не чувствовало усталости, напротив, сириец был рад этому движению, поскольку оно оставляло позади воспоминание об увиденном кровопролитии. Взгляд его время от времени скользил в просвет между занавесями, и тогда он видел силуэт Юлии, закрывшей лицо руками.
Один из всадников держал факел, вокруг пламени которого сгущался предрассветный мрак, похожий на лоскуты бездны. Шум побоища удалялся, теперь он был не опаснее морского прибоя. Улицы были пустынны и хорошо освещены. Где-то хлопали двери и вскрикивали женщины. Колоссальные триумфальные арки с резкими черными тенями возносили императорские отличия к темному небесному шатру.
Рим, как затравленный тигр, укусил своего Императора.
Над холмами уже занималась прозрачная заря.
Гинекей не спеша и осторожно просыпался. Тихо переговариваясь, ходили рабыни, слегка приподнимаясь на цыпочки и делаясь от этого как будто выше… Как лани, пронеслись эфиопки в белых рубашках, придерживая украшения, чтобы они не звенели… Где-то музыкантша настраивала кифару, и щипки струн были подобны всплескам в череде прозрачных занавесей…
Мир еще не был озарен солнцем, его робкие лучи лишь только ощупывали небо. То были часы нежного Хепри, чьи лучи ласкают, не оставляя ожогов. На рассвете Адонис с трудом выдержал присутствие обнаженных красивых невольниц, которые, смеясь, купали его в бронзовой ванне. От пара у него закружилась голова и, вылезая, он больно ушибся о львиную лапу. Невольницы тщательно вытирали его прекрасное тело подогретыми полотенцами, натирали пемзой и мазями. При этом их чуткие пальцы касались его бедер и жестких волос в паху. Рабыни были весьма красивы, но сириец не хотел даже смотреть на них. Он закусил губу, что было признаком раздражения, и терпеливо ожидал, когда все закончится, тогда как девушки с наслаждением выливали на его прекрасное, обнаженное тело фиалы дорогих благовоний. Длинные черные локоны разной длины рассыпались по его гармонично раскинутым плечам, иные пряди доходили до коричневых сосков лишенной волос груди.
Отпустив нетерпеливым жестом невольниц, он облек себя в простую одежду с широкими рукавами и, погружаясь в мягкую задумчивость, в глубинное лазурное свечение грез, долго бродил по дому, его прекрасным залам и кубикулам, куда свет проистекал издалека, из розовых атриев со сквозными отверстиями. Адонис не смел беспокоить госпожу. Он знал ее горячий нрав и вспыльчивость и не хотел явиться к ней в неподходящее время.
В задумчивости ходил юноша по дому, и мысли его были только о Юлии. Когда он думал о том, что она могла погибнуть в цирке или подвергнуться осквернениям черни, его охватывала нервная дрожь. Быть оскверненной, изнасилованной, осмеянной толпой в примитивных шерстяных туниках, пропитанных кислым запахом пота!.. Он бы сошел с ума!.. О, нет, он бы выгрыз им глотки, он рвал бы зубами куски плоти, пока не упился кровью этих ублюдков!.. Страшные картины вставали перед ним, воображение его воспалилось, вызывая к жизни химер и чудовищ…
