– Кэтрин?
Едва почувствовав, как рука нежно сжала ее плечо, Кэтрин вздрогнула и открыла глаза.
– Chérie, сколько это будет продолжаться? Прошло уже три дня. Ты не можешь прятаться здесь всегда.
– Не могу?
– Нет. Уже достаточно. Я позволила этому длиться так долго, потому что думала… Но не будем об этом. Маркус пробыл здесь не меньше часа. Мне показалось, он и в самом деле раскаялся и все еще желает на тебе жениться, несмотря на скандал, вызванный тем случаем. Думаю, ты поступишь мудро, если примешь его предложение. – Мать села на край кровати, и в ее взгляде читалась мольба.
– Maman…
– Послушай меня, Кэтрин. Это не тот мужчина, которого я бы для тебя выбрала, но он достойная партия. И я считаю, что дней через пять после свадьбы ты с ним свыкнешься и сможешь жить так, как захочешь.
– Это обнадеживает, конечно.
– С возрастом ты поймешь, что это так. Через несколько недель у болтунов появится свежая порция слухов. После того как ты выйдешь замуж, интерес к твоей шальной выходке ослабнет.
– Очередное утешение, – прошептала Кэтрин с закрытыми глазами.
Мадам Мэйфилд поднялась так резко, что закачалась кровать.
– Очень хорошо. Тогда будет по-плохому. Другого я и не ожидала. Но сделай мне одолжение: надень сегодня что-нибудь скромное и подобающее – не то золотистое творение, которое доставили утром, – и позволь Маркусу сопроводить тебя в театр, как он предложил. Если откажешься, будешь сожалеть об этом всю свою жизнь. И коль ты сама не станешь себе помогать, от меня сочувствия не жди. Мое терпение лопнуло. Я начинаю задумываться, не окажется ли женский монастырь на юге Франции более подходящим местом для тебя, чем этот дом. Насколько мне известно, в ордене кармелиток приветствуется тишина и одиночество. У меня нет!
Дверь закачалась на петлях, когда мать захлопнула ее за собой. Кэтрин посмотрела ей в след. Монастырь! Это угроза?
Похоже, у нее осталось три варианта: стать женщиной легкого поведения, выйти замуж за Маркуса или уйти в монастырь. Странно. Первый вариант был самым интригующим – своего рода объяснение, к чему привела эта ужасная ситуация.
По распоряжению матери приготовили ванну, а Деде получила указание вымыть и уложить Кэтрин волосы. На кровати ее ждало белое муслиновое платье с зеленым поясом и головной убор из собранных в пучок лент с маленьким золотым пером.
Кэтрин покорилась няниным ухаживаниям. Это было легче, чем ссориться. Завернувшись в домашний халат нелепой павлиньей расцветки, подаренный матерью на Новый год, она с удивительным спокойствием наблюдала, как Деде расчесывала и укладывала ее волосы в прическу, быстрыми ловкими движениями собрав их в свободный узел на макушке, из которого свисал густой блестящий локон. Чтобы оживить строгую прическу, она уложила на лбу и висках Кэтрин кудрявые завитки.
– Не всем идет этот стиль, но вам он подходит безупречно, enfant, – сказала Деде, окончив работу. – Вы бледны, но все равно trés, trés belle[49]. Я должна оставить вас и сходить к вашей матушке, но скоро вернусь и помогу вам надеть платье и головной убор. Принести испанские красные румяна, которые ваша мама использует для придания лицу свежести?
Кэтрин улыбнулась ее участию.
– Нет, спасибо, Деде. Полагаю, ожидается, что я должна выглядеть бледной и раскаивающейся.
Няня не поняла ее шутки и неодобрительно нахмурилась.
– Вы не должны быть жестоки с maman, chérie. Она не хочет причинять вам боль. Она всего лишь женщина и делает все, что в ее силах. Иногда плохое, иногда хорошее.
– Правильно, что ты ее защищаешь. Думаю, так и есть. Но она принимает решения вместо меня, хотя это моя жизнь. Почему я не могу решать сама?
– Ну, chérie, так не годится. Все это время вы провалялись в постели, словно намерены всю жизнь просидеть взаперти. Это невозможно. Это неправильно. Ваша maman не имеет права этого допустить.
– Возможно, – согласилась Кэтрин.
Она не сразу заметила, как ушла няня. Поднявшись, Кэтрин решила, что Деде права. Она ничего не сделала, чтобы повлиять на свою жизнь. Недостаточно было просто ждать, надеясь, что произойдет нечто такое, что вернет ей прежний размеренный образ жизни. Ничего не произойдет, и она должна смириться с этим фактом, каким бы неприятным он ни был. Ее перспективы вполне определенны. Осталось лишь выбрать одну из них.
Она внимательно посмотрела на приготовленное для нее белое платье с зеленой лентой, затем развернулась и направилась к двери.
В коридоре наверху было пусто, и она прошла по нему к лестнице. Внизу в фойе на небольшой покрытой бордовым бархатом скамье сидел швейцар.
Он быстро поднялся, как только она ступила на лестницу.
– Да, мадемуазель?
– Жюль, когда приедет месье Фицджеральд, скажи ему, что мне нездоровится.
Известие об этом немедленно донеслось до мадам Мэйфилд, но ни ее возражения, ни угрозы, ни мольбы не заставили Кэтрин подчиниться, и мадам Мэйфилд пришлось самой идти с Маркусом в театр. Нельзя было больше его унижать. Чувства Маркуса должны быть успокоены, а поведение дочери объяснено.
Стоя за шторой одной из маленьких гостевых комнат, окна которой смотрели на крыльцо, Кэтрин наблюдала, как ее мать вышла из ворот и села в экипаж. Она размышляла, оставалась ли у Ивонны надежда хоть что-нибудь сделать для своей упрямой дочери, пока она находится под крышей ее дома. Кэтрин боялась, что мать будет весьма разочарована. Маркус мог быть занимательным собеседником и приятелем, но его предательство ранило слишком глубоко. Кэтрин нелегко далось это решение, но она считала его единственно правильным; не будучи уверенной, что следует делать дальше, она знала одно: уж лучше провести оставшуюся жизнь в монастыре, чем рядом с Маркусом Фицджеральдом.
В доме было тихо и пусто. Во всем здании остались только двое слуг, включая стоящего на посту у входной двери Жюля, – остальные отправились ночевать в хижины для слуг, расположенные во внутреннем дворе. Даже Деде решила ужинать на кухне в крыле для прислуги. И это уединение было приятно Кэтрин.
Когда она шла из гостиной по холлу, ее домашний халат с каждым шагом свободно развевался у лодыжек. «Становится прохладно», – подумала она, скрестив руки на груди. Ничего необычного. Сейчас была только середина весны. Но отчего она ощущала холод – потому что приближалась ночь или потому, что внутри нее все заледенело? Кэтрин не знала и продолжала размышлять. Летний Париж. И мужчина рядом с ней, очень похожий на Наварро. Или высокие монастырские стены где-то во Франции, тихие, спокойные, но только до тех пор, пока впавший в немилость монастырь не разорен по злому умыслу новой власти, по воле ревностных служак.
И все-таки она не могла представить себя в этих местах. Она слишком мало о них знала. Как можно принять правильное решение, в отчаянии задавалась вопросом Кэтрин, если невозможно представить последствия?
Придя в спальню, она упала на кровать, закрыв лицо руками. Дым свечи резал глаза, и начинала болеть голова.
Кэтрин уже почти уснула, когда раздался осторожный стук в дверь. Прошло какое-то время, прежде чем она смогла понять, откуда он доносится.
– Да?..
– Мадемуазель, здесь джентльмен хочет вас видеть.
Джентльмен? Кто? Впрочем, не имеет значения. Она не может встретиться с мужчиной, находясь в доме одна.
– Передай ему мои извинения, Жюль, – тихо сказала она, – и попроси зайти завтра.
– Да, мадемуазель.
Но, хотя она знала, что приняла единственно верное решение, ее одолевало любопытство. Не удержавшись, девушка спрыгнула с кровати: если поспешить, то, вероятно, можно будет мельком увидеть его экипаж или даже его самого, если он пришел пешком.
Она была на полпути к выходу, когда раздался громкий стук и дверь открылась. На пороге появился высокий смуглый мужчина, одетый в безукоризненный вечерний костюм и плащ, окаймленный красным шелком.
– Наварро, – выдохнула она.
– Кэтрин. – Он склонил голову в насмешливом поклоне и прошел в комнату, закрыв за собой дверь. – С твоей стороны очень жестоко отказаться меня принять.
– Ты не можешь сюда входить, – возразила она, не обращая внимания на его подтрунивание.
– Но я здесь.
Кэтрин оправилась от шока и выдохнула:
– Ты не можешь оставаться в моей спальне! Тебе следует немедленно уйти. Что подумают слуги?
– Не зная степени нравственности твоих слуг, я затрудняюсь это представить, – ответил он, обводя взглядом ее спальню.
– А я представляю, – сказала она с отвращением. – И если в тебе есть хоть капля пристойности, ты избавишь меня от дальнейшего позора.
Его улыбка исчезла.
