— А Брэдли? Как он участвует в этой неразберихе?
— Брэдли? — Она с некоторым удивлением произнесла свою фамилию. — Брэдли… — Кэтлин пожала плечами. — Ту часть книги, над которой он сейчас работает, нельзя продиктовать, там надо все сверить по источникам. Но я разыскиваю ему материал в библиотеках. — Она зевнула. — Вчера я всю ночь переписывала новую главу… Брэдли тоже говорит, что я нуждаюсь в обществе сверстников. — Она встала, выглянула в окно. — Как пусто здесь без Михала. — Темные брови сошлись над переносицей, придавая лицу выражение суровости. — Иногда мне кажется, что Михал нужен профессору больше, чем я.
Симфония отошла в прошлое, и в самом деле ничего не изменилось, разве только то, что профессор выразил желание приехать в Пенсалос и провести у меня день.
Они приехали к полудню, на ленч. Кэтлин вела машину. Как обычно, она была в брюках и свитере, профессор же был в рубашке со стоячим воротником, галстуке-бабочке и черных блестящих штиблетах.
Я приготовила блюда по всем правилам французской кухни, позаботилась о дорогих винах. Профессор был доволен. Он смаковал суп из крабов, с нежностью поглядывал на fondue bourguignonne[17], на кочешки брюссельской капусты и на пышные crâpes Suzette[18]. Поддев вилкой кусочек сырого мяса, он опускал его в горшочек с кипящим оливковым маслом и с терпеливостью ученого и алчностью чревоугодника ждал результата. Я, хотя все это меня не слишком занимало, старалась поддерживать затеянную им дискуссию о сортах говядины, о том, при какой температуре следует жарить ростбиф, о специях для соуса. Кэтлин и Михал, которым явно наскучила эта церемония, словно индюки, кусок за куском глотали все подряд, они были и в самом деле голодны, пределом их мечтаний были картошка и пирог с вишнями.
Когда мы перешли в другую комнату выпить по чашке кофе, у Брэдли горели щеки, вид у него был умиротворенный. Кэтлин и Михал держали в руках бокалы, казалось, их мучила жажда. Они предложили прогулку на яхте. Но профессор предпочел осмотреть сначала библиотеку и коллекцию безделушек, вывезенную Фредди из Китая.
Через какое-то время он потянул Михала за рукав и усадил рядом с собой.
— А ну, покажись, мальчик! Мы так редко с тобой видимся. — Он положил свою худую маленькую руку на ладонь Михала, прикрыл глаза, после французской кухни ему необходимо было, почувствовать тепло, получить заряд чужой молодости.
— У тебя под глазами синяки, — заметил он, — не зубри все время, свежее восприятие важнее всего.
Михал пробормотал что-то невнятное, но не отнял ладони. Мне показалось, что боль и радость слились в его душе воедино.
Брэдли выпил рюмку коньяку, и румянец на его щеках стал темнее, а подстегиваемая алкоголем мысль изменила свое направление: то, что прежде казалось щекотливым и неловким, стало вдруг ясным и даже радостным. Продолжая держать Михала за руку, он обратился ко мне:
— Не могу вам передать, как переменился мой дом с тех пор, как туда вошел этот мальчик. Признаюсь, я начал уже было закисать. Миссис Мэддок умеет отлично приготовить пуддинг по-йоркширски, мой Эрнест великолепно чистит ботинки… Из большого мира нет-нет и заглянет ко мне на несколько часов какой-нибудь умник поделиться своей радостью по случаю сделанного им научного открытия, из которого следует, что человечество погибнет еще раньше, чем предполагалось. Пока я читал лекции, психология была для меня живой наукой, я имел дело с молодыми. — Он вздохнул. — Только молодых теперь совсем не стало. Увы, теперь люди родятся старыми. Раньше грудных младенцев мучили зубки, теперь — комплексы. Семнадцатилетний юноша вместо женщины предпочитает кокаин, у а девушка?
Он умолк, долил в рюмку коньяку.
— Собственно говоря, я не знаю, что предпочитают сегодняшние девушки.
Гурман, король психологов, ищущий пути к человеческому сердцу, он глядел на нас вопросительно своими ярко-голубыми прозрачными глазами, щеки у него пылали.
— Да здравствует молодость! — сказал он и поднял рюмку, ожидая, когда мы присоединимся к тосту.
Михал осторожно высвободил свою руку из его руки. Они с Кэтлин переглянулись и опустили глаза. Я повторила словно во сне:
— Да здравствует молодость! — Мы опорожнили рюмки.
Августовский день был долгим, и после осмотра коллекции Фредди мы вернулись к идее о морской прогулке. В такие вот пронизанные солнцем дни к вечеру море становилось недвижимым, и нужна была упрямая сноровка Михала, чтобы не дать парусам замереть. Кэтлин стащила с себя брюки и свитер и была теперь в том же черном трикотажном купальнике с глубоким вырезом на спине, в каком я ее увидела в тот день, когда они с Михалом впервые появились на пляже.
Она то и дело вскакивала, становилась на борт лодки и, подняв над головой руки и сложив ладони, как для возвышенной молитвы, вдруг, словно рыба, исчезала под водой, а потом через мгновенье появлялась снова, вся сверкающая, с мокрыми ресницами. Лодка вздрагивала от прыжков. Кэтлин плыла рядом, каштановые волосы облепляли лицо. Она улыбалась. Михал протягивал руку и втаскивал ее в лодку.
Михал, голый, в своих почти незаметных плавках, красотой своей превосходил богов, подобно тому как тело превосходит камень, а жизнь — легенду. Темный загар делал его более мужественным. На фоне прозрачной синевы неба, в золотистых потоках воздуха он и Кэтлин без всяких усилий и какой-либо позы танцевали танец молодости перед двумя нелепыми зрителями. Мы сидели с профессором без всякого дела у руля, словно две разряженные куклы. Профессор в своих отутюженных брюках и с кокетливым галстуком-бабочкой выглядел здесь куда более непристойно, чем Михал со своей откровенной наготой. Точно так же и я с накрашенными губами, в широкой юбке казалась нелепой рядом с мокрой, словно отлитой из бронзы, Кэтлин.
Профессор всего этого не замечал. Вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую серебряную фляжку и угощал всех мартелем. Ему хотелось подольше пребывать в том безмятежно-благостном состоянии, в каком он находился после ленча. Несмотря на наши увещевания, он то и дело прикладывался к фляге. Красные пятна на щеках подступали к глазам, нос заострился, глаза блестели. Паруса опали, мы застыли на месте, будто привороженные разлитым вокруг блеском.
Брэдли, не отрывая взгляда от Кэтлин и Михала, сидевших теперь в лодке спиной к солнцу, двух темных силуэтов, обрисованных лучами заката, снова заговорил. Как будто бы обращаясь ко мне, он в сущности разговаривал сам с собой.
— Странная, непонятная вещь эта молодость… — говорил он. — Можно бы подумать, что это один из законов развития природы, а она дар, талант… Одни не имеют его вовсе, вечно ноют и жалуются, другие погребли его под грудами пыльных книг или пачек с банкнотами, третьи торгуют им, выкрикивая лозунги, проклятия или гимны. Но, к счастью, встречаются и такие, как мы здесь в этой лодке… как вот те, — он показал на Кэтлин и Михала, — которые раздают свою молодость даром, не подозревая, какое это сокровище, и такие, как вы и я, — он галантно повернулся ко мне и, прикрыв глаза, смущенный своим признанием, добавил: — люди, которые остаются молодыми до самой смерти.
