Гроза, разрядившись коротким ливнем, обошлась без большого дождя и поднималась над светло-жёлтым закатом, приоткрывая огненные губы.
– Пойдём, душенька, я поведу тебя обедать, – сказала Жюли.
Девушка подняла на неё неестественно огромные глаза, отвыкшие от дневного света.
– О нет, Жюли, меня тошнит… И потом, это слишком дорого.
– Идём, я сегодня богатая. Потом потанцуем, освежимся.
– А Коко Ватар? – намекнула Люси Альбер. – Бедный Коко Ватар, знаешь, что он мне сказал на лестнице?
– Нет, – сказала Жюли. – Сегодня – никаких Коко. Ноздри её сузились в привычной гримаске, щёки разгорелись под серебристым пушком, голубые глаза грозно потемнели. Кончиком пальца она подправила перед зеркальной витриной краску на веках.
На площади Тертр она накормила свою маленькую рабыню, напоила её «асти». Сама она пила только ледяную воду и кофе.
– Но ты совсем не ешь, Жюли, что с тобой? Жюли, ты ничего не говоришь, у тебя что, какие-то неприятности с тем господином?
– Да нет же, душа моя, он был очень мил. Когда я не голодна, я не ем, вот и всё.
Она рассеяно слушала пустенький лепет маленькой жизни, попеременно мрачной и весёлой, одиночества, которое прилепилось и кротко покорялось её одиночеству за одно только то, что его терпели. Но Жюли не расположена была терпеть и дальше и всегда презирала помощь, которую женщина может оказать женщине.
– Вчера ночью, – рассказывала Люси, – один клиент расплачивается тысячефранковой бумажкой, и Гастон приносит её мне в кассу. Было часа три. Бумажка совсем новая, но мне показалось, что на ощупь она какая-то не такая. Я не хотела затевать историю, но…
Жюли вдыхала парижскую ночь, ночь свежего воздуха и скромных расходов, отведённую тем, кто не согласен замыкаться в четырёх стенах. Падучая звезда бегло прочертила небесную высь и пропала в толще испарений, висящих над Парижем.
– Ты уверена, что сейчас не больше десяти, Жюли? Ты же знаешь, мне надо быть на работе в десять сорок пять…
Они немного потанцевали под аккордеон. Но Жюли, мечтавшая о буйстве и битве, изнывала от того, что некого вести, некого обнимать, кроме хрупкой и податливой партнёрши.
– У тебя сегодня такой воинственный вид, Жюли… На кого это ты ополчилась?
– Если б я знала, – сказала Жюли. – Пойдём, я подвезу тебя на такси.
Жюли отправилась домой, хотя было ещё только одиннадцать. В маленьком уютном кафе возле дома ей подали полбутылки воды, которую она выпила залпом на пустынной террасе под порыжевшим каштаном. Запоздалые прохожие оглядывались на белокурую женщину, которая курила в одиночестве, закинув ногу на ногу; лицо её скрывала тень, а на затылок и шёлковые чулки ложились серебристые блики, и она без неудовольствия позволяла себя разглядывать. Вечер, наполовину растраченный, больше не пугал её.
Она сперва разделась, устроила сквозняк между студией и кухней и лишь потом пошла за украшенной перламутром шкатулкой, спрятанной в стенном шкафу и не запиравшейся. Развязала пачку писем, вынула листок с шестидесятисантимовой маркой и перечитала: «Сим подтверждаю, что получил заимообразно от госпожи Джулиус Беккер…» Снова сложила листок и убрала всё на место.
Выложила на прикроватный столик оставшиеся сто сорок франков и платиновую цепочку. Потом накинула недосохший купальный халат и уселась составлять список:
«Два костюма.
Четыре блузки.
Два очень красивых пуловера.
Длинное пальто.
Вечернее платье.
Чулки, перчатки, обувь, шляпы (только две).
Бельё.
Шикарный дождевик».
Она торжественно отправилась взвешивать цепочку на кухонных весах, но не смогла найти гирек. Лёжа в постели, слушала, как ветер прокатывался по цинковым листам кровли. Включив лампу у изголовья, взяла свой список. Рядом с пунктом «Бельё» приписала: «Ради кого?», зачеркнула и снова легла.
Последние дни отмерили Жюли равные дозы разочарования и упоения. У кутюрье она встретила знакомую продавщицу, немолодую и язвительную, которая хранила в памяти немало скандальных хроник, начёсывала надо лбом огненно-рыжий колтун и курила в примерочных. Но продавщица имела неосторожность сказать Жюли: «Ах! в наше время, графиня…», – и восемь тысяч франков из десяти Жюли потратила в другом ателье.
– Но чем же ты так занята, что мы совсем не видимся? – ныла по телефону Люси Альбер.
– Работаю, – важно отвечала Жюли. – Хочешь, приходи, научу тебя вязать перчатки, которые не садятся от стирки.
Она вновь обрела вкус к экспериментам и ловкость в рукоделии. Вызолотила пару комнатных туфель, попробовала новый состав лака на коробке из-под печенья, которая стала похожа на большой леденец. В заключение связала перчатки и шарф из очень тонкой розовой нити, и Люси ею восхищалась. Но огромные полуночные глаза маленькой пианистки-кассирши слипались от мелькания спиц, и она не понимала иного отдыха, чем сидение в баре или на террасе кафе.
– Я видела потрясающие перчатки на улице Фонтэн, – говорила она, – там даже есть небесно-голубые.
– Машинной вязки, – возражала Жюли.
– Ну и что? Они не хуже.
Новёхонькая, полная жизни, эгоистичная, серая с чёрным, в розовых перчатках и шарфике Жюли вышла однажды в одиннадцать утра на жёлтое поздне-августовское солнце и остановилась перед зеркальной витриной. «Такая женщина ещё смотрится, если хорошо одета. Эта шляпка с голубым пером – просто чудо. Для полного комплекта не хватает только мужчины в тёмно-сером… Но это дорогой аксессуар».
К её удивлению, обновы порождали меланхолию и жажду иной роскоши. Случалось, стоя на краю тротуара, она, впав в рассеянность, ждала не просто машину, но определённую машину – свою. Спросонок она шарила в постели, ища прохладное сонное тело, выпроставшееся из-под простыни. Она пыталась нащупать на безымянном пальце след кольца. Потом вспоминала, что сама в безрассудном порыве потеряла спящего мужчину с холодными коленями, потеряла машину, удручающие и красивые апартаменты, кольцо и след от кольца… Всё, что она пустила по ветру, снова дало о себе знать, и её красивые ноздри расширялись, когда она вспоминала возбуждающий запах, который испускали, нагреваясь друг о друга, её медно-рыжая кобыла и седло из юфти. «Седло из юфти! И форсила же я… Седло, которое стоило… Бог весть, сколько оно стоило! Кобыла тоже. После той кобылы у меня был маленький автомобиль. А теперь у меня мамаша Энселад вместо кузин Карнейян-Рокенкур и моей золовки Эспиван, и Коко Ватар вместо Пюиламара… Попробовал бы кто сказать мне в глаза, что я не выиграла на таком обмене – я бы ему показала…» Но никто, кроме Жюли де Карнейян, не попрекал её социальным уровнем госпожи Энселад, специалистки по массажу, сведению татуировки и перенизыванию жемчужных ожерелий, самодовольной молодостью Коко Ватара и пустопорожней ясностью Люси Альбер.
