В тот самый день, когда он получил отставку у осторожной вдовы, Орас проиграл последние деньги и вернулся домой в довольно мрачном расположении духа. На камине он нашел письмо от своего издателя — ответ на записку, посланную им накануне, с просьбой о новом авансе под новый роман. «Проклятое ремесло! — воскликнул он, вскрывая конверт. — Значит, опять писать! Всегда писать, какое бы ни было у тебя настроение! Проявлять легкость стиля — когда мозг отягчен усталостью; свежесть чувств — когда душа иссушена гневом; смелость и блеск метафор — когда воображение подавлено скукой!» Он с раздражением сломал печать и, к величайшему своему удивлению, прочел весьма недвусмысленный отказ, написанный рукой разгневанного издателя, который называл вещи своими именами и неудачную книгу — завалью. Почтенный коммерсант потерпел убыток. За две недели, прошедшие со дня выхода романа, не продано и тридцати экземпляров. Кто же нынче пишет так коротко! Томик получился совсем тоненький, и книготорговцы берут этот блин только со скидкой. Если бы Орас послушался, он не торопился бы так с развязкой. Еще два листа, и книга выиграла бы по пятьдесят сантимов на экземпляре. А потом — название «не звучное», сюжет «недостаточно нравствен», слишком много «рассуждений» и еще сотни подобных причин, которые окончательно вывели из себя взбешенного автора и повергли его в полное отчаяние.
Когда все богатство писателя заключается в красивых фразах, рваных башмаках и потертом сюртуке, он не падает духом от отказа издателя, — он отправляется в поход и, не смущаясь холодным приемом, в конце концов находит издателя более сговорчивого или более богатого. Но выпрашивать деньги, разъезжая по редакциям в тильбюри и в сопровождении собственного грума, не так-то легко. На следующий день Орас все же попытался это сделать. Всюду его встречали весьма предупредительно, но с улыбкой недоверия к его литературному будущему. Первый роман принес ему не так уж много славы и еще меньше денег. Второй потерпел полное фиаско. Один издатель просил у Ораса предисловия Эжена Сю, другой — рекомендательного письма от господина Ламартина, третий требовал, чтобы он добился фельетона от Жюля Жанена. Все, точно по уговору, не желали брать на себя издержки, и ни один не соглашался раскошелиться хотя бы на незначительный аванс. Орас послал их всех — и мелких и крупных — к дьяволу и вернулся домой совершенно убитый.
Назавтра он продал свою лошадь, чтобы дать расчет лакею, послезавтра — часы, чтобы выручить несколько золотых и хотя бы еще один день играть роль богатого человека. Он отправился к Луи де Мерану, которого застал за партией виста. Орас выиграл несколько луидоров, потом проиграл их, потом снова выиграл и к трем часам ночи удалился, задолжав пятьсот франков, которые, согласно законам света, обязан был уплатить в течение трех дней одному из своих лучших друзей, обладавшему рентой в тридцать тысяч ливров, если не хотел прослыть нищим и заслужить всеобщее презрение. Напрасно он лез из кожи, чтобы раздобыть эту сумму у какого-нибудь издателя; на третий день, вечером, он, не без душевного трепета, решился занять ее у Луи де Мерана. Он знал, что если не вернется к нему счастье в игре, он не сможет вернуть долг; а былая беспечность уступила место неуверенности и страху с той поры, как он познал пьянящие радости богатства и тягостную горечь разорения. Муки его еще возросли, когда ему показалось, что во взгляде и поведении его друга проскальзывают какой-то холодок и принужденность, так не похожие на обычную его доверчивость и предупредительность. До сих пор де Меран ссужал его деньгами с таким видом, словно сам просил об одолжении, а не оказывал услугу; и нужно заметить, до сих пор Орас неукоснительно их возвращал. Прослыв богатым человеком, он стал аккуратно выплачивать свои долги — правда, не старые, а те, что делал у новых своих приятелей. На сей раз ему показалось, что Луи де Меран дал ему деньги с неудовольствием, которого не показал только из вежливости. Неужели он догадался, что сегодня Орас впервые не имел надежды возместить долг? Но как он мог догадаться об этом? Орас отказался от собственного выезда и покинул свою прелестную меблированную квартиру под тем предлогом, что уезжает в Италию, — поездка, о которой он говорил уже давно, — поэтому-то он якобы и не покупал мебели и не устраивался соответственно своему мнимому благосостоянию. Он делал вид, будто его задержали на несколько дней непредвиденные дела, надеясь, что за это время ему снова повезет в игре, а не то и в любви, и тогда он отложит свою поездку на неопределенный срок.
Однако холодность его знатного друга и, как ему показалось, подчеркнутый отказ сопровождать его в Оперу внушили Орасу глубокое беспокойство. Он испугался, что сам выдал свое плачевное положение озабоченным видом, не покидавшим его за последние дни, и решил рассеять все сомнения, показавшись нынче вечером в обществе с присущими ему щегольством и блеском. Он разыскал в грязных закоулках Ситэ старьевщика, с которым имел когда-то дела, и продал ему за бесценок свою бриллиантовую булавку; но зато теперь у него в кармане была сотня франков. Он нанял экипаж, надел лучший из оставшихся костюмов, воткнул в петлицу великолепную розу, отправился в Оперу и уселся на авансцене, в одной из расположенных на виду лож, которые сейчас именуются «клеткой со львами». В те времена щеголи из «Кафе де Пари» еще не носили названия «львов», но, думаю, все они относились к одной породе денди или мало чем от нее отличались. Орас принадлежал к этой разновидности человеческого рода и считал своей обязанностью выставлять себя напоказ. Он был постоянным посетителем этой ложи, — Луи де Меран имел там места и приглашал его раза два в неделю. Друзья де Мерана обычно принимали Ораса дружелюбно; его любили, он забавлял своим остроумием эту праздную, скучающую компанию. Но в этот вечер никто не повернул головы при его появлении и никто не потеснился, чтобы дать ему место. Правда, в это время Нурри пел вместе с госпожой Даморо дуэт из «Вильгельма Телля»:[154]
О Матильда, кумир моей души…
Возможно, что они просто очень внимательно слушали. Орас, испугавшись на мгновение, успокоился; а когда в антракте один из этих господ пригласил его вместе с другими отужинать после спектакля, к нему вернулась вся его самоуверенность. Он пересилил себя, и в конце концов ему удалось выказать немало остроумия. Однако время от времени ему казалось, будто окружающие обмениваются презрительными улыбками. Тогда глаза его застилало туманом, в ушах поднимался звон, и он переставал слышать оркестр; лица зрителей расплывались, и зал наполнялся какими-то чудищами — они глядели на него в упор, показывали пальцем, скалили зубы; а женщины, закрываясь веерами, шептали друг другу ужасные слова: «Авантюрист, авантюрист! Болтун, хвастунишка! Ничтожество, ничтожество!» В эти минуты он был близок к обмороку; но когда он приходил в себя и убеждался, что это всего лишь галлюцинация, то огромным усилием воли старался скрыть снедавшую его тревогу. Один из приятелей спросил, почему он так бледен. От этого вопроса Орас пришел в еще большее смятение и ответил, что ему нездоровится. «Вы, может быть, голодны?» — заметил другой. Орас окончательно растерялся. В этом незначительном замечании ему почудилась ядовитая насмешка. Его охватило желание убежать, скрыться, никогда больше не появляться здесь. Но мгновение спустя он уже говорил себе, что нельзя раньше срока выходить из игры, что нужно потребовать объяснения, принять бой, отважно защищаться и любой ценой узнать, является ли он жертвой тайного сговора или все это ему только мерещится. Он последовал за веселой компанией к пригласившему их амфитриону и сидел там, чувствуя, как то холодеет, то возвращается к жизни — в зависимости от ледяного или доброжелательного тона сотрапезников.
