Возможно, что они просто очень внимательно слушали. Орас, испугавшись на мгновение, успокоился; а когда в антракте один из этих господ пригласил его вместе с другими отужинать после спектакля, к нему вернулась вся его самоуверенность. Он пересилил себя, и в конце концов ему удалось выказать немало остроумия. Однако время от времени ему казалось, будто окружающие обмениваются презрительными улыбками. Тогда глаза его застилало туманом, в ушах поднимался звон, и он переставал слышать оркестр; лица зрителей расплывались, и зал наполнялся какими-то чудищами — они глядели на него в упор, показывали пальцем, скалили зубы; а женщины, закрываясь веерами, шептали друг другу ужасные слова: «Авантюрист, авантюрист! Болтун, хвастунишка! Ничтожество, ничтожество!» В эти минуты он был близок к обмороку; но когда он приходил в себя и убеждался, что это всего лишь галлюцинация, то огромным усилием воли старался скрыть снедавшую его тревогу. Один из приятелей спросил, почему он так бледен. От этого вопроса Орас пришел в еще большее смятение и ответил, что ему нездоровится. «Вы, может быть, голодны?» — заметил другой. Орас окончательно растерялся. В этом незначительном замечании ему почудилась ядовитая насмешка. Его охватило желание убежать, скрыться, никогда больше не появляться здесь. Но мгновение спустя он уже говорил себе, что нельзя раньше срока выходить из игры, что нужно потребовать объяснения, принять бой, отважно защищаться и любой ценой узнать, является ли он жертвой тайного сговора или все это ему только мерещится. Он последовал за веселой компанией к пригласившему их амфитриону и сидел там, чувствуя, как то холодеет, то возвращается к жизни — в зависимости от ледяного или доброжелательного тона сотрапезников.
Хозяйка дома была известная содержанка, очень красивая, очень умная, язвительная и злая. Орас всегда ненавидел и боялся ее, хотя она с ним и заигрывала. В этот день на ней было платье из пунцового атласа, ее золотистые волосы развевались, лицо казалось еще более дерзким, чем обычно, глаза горели каким-то сатанинским огнем; это была истая дочь Люцифера. Она приняла Ораса с кошачьей грацией, усадила его рядом с собой, налила ему своей прелестной ручкой самого крепкого рейнского вина. Все бурно веселились и обращались с Орасом так же дружески, как обычно; его просили прочесть стихи, аплодировали ему, льстили и в конце концов подпоили если не до потери сознания, то настолько, что к нему вернулась прежняя самоуверенность.
Тогда один из гостей сказал:
— Кстати о женщинах. Скажите-ка, дорогой, за что вас так ненавидит виконтесса де Шайи? Это верно, что, завтракая в «Кафе де Пари» с Б… и А… вы оскорбительно отзывались о ее поведении?
— Убей меня бог, если я помню! — ответил Орас. — Но не думаю, чтобы я мог это сделать.
— Тогда вам следовало бы перед ней оправдаться; ведь ей сказали, что вы хвалились тем, чем порядочный человек никогда не хвалится.
— Натощак! — подхватил другой. — Но in vino veritas,[155] не так ли, Орас?
— В таком случае, — ответил Орас, — как бы я ни был пьян, я ничем не мог похвастаться.
— Он хочет сказать, — вмешалась Прозерпина (так называл в этот вечер Орас любовницу хозяина дома), — что ему нечем хвастаться. Я такого же мнения. Ваша сухопарая виконтесса костлява и скользка, как ракушка.
— Она очень умна, — возразил кто-то. — Сознайтесь, Орас, вы были в нее влюблены!
— Возможно. Но если и был, то теперь решительно ничего не помню.
— Однако говорят, вы настолько хорошо все помнили, что рассказывали довольно любопытные подробности о вашем пребывании в деревне прошлым летом.
— Что означает этот допрос? — сказал Орас, подняв голову. — Я нахожусь перед судом?
— О нет! — сказала Прозерпина. — Это всего лишь исправительная полиция. Ну-ка, мой прекрасный поэт, расскажите нам все по-дружески. Виконтесса не стала бы вас так ненавидеть, если бы она вас так не любила.
— А с каких же пор она удостоила меня своей ненависти?
— С тех пор как вы ей изменили, прелестный ветреник!
— Если этого не случилось, то по вашей вине, жестокая прелестница! — ответил Орас тем же насмешливым тоном.
— Так вы признаетесь, — подхватила она, — что поклялись ей в верности до гроба?
— Долго еще это будет продолжаться? — со смехом спросил Орас.
— Несомненно одно, — сказал кто-то, — вы чем-то сильно раздосадовали виконтессу, она очень дурно о вас отзывается.
— Любопытно, что же она может сказать обо мне дурного?
— Вы хотите знать?
— Пожалуй.
— Так вот, она утверждает, что вы бедны, а вы выдаете себя за богача; что вы мальчишка, а стараетесь походить на мужчину; что все женщины гонят вас, а вы разыгрываете победителя.
«Вот оно, — подумал Орас, — настало время выдержать бурю».
— Если виконтессе угодно наносить подобные оскорбления, — твердо произнес он, — то я, не зная способа отомстить женщине, ограничусь тем, что скажу: она ошибается. Но если мужчина осмелится повторить это, хоть на миг усомнившись в моей честности, я отвечу, что он лжет.
Собеседник, которому был адресован этот ответ, сделал гневное движение. Но сосед удержал его и поспешил сказать довольно недвусмысленным тоном:
— Кто же здесь оспаривает вашу порядочность? Если вы выдали тайну своих отношений с женщиной после выпивки, когда признания действительно срываются у нас с языка незаметно для нас самих, виконтесса, клевеща на вас, заходит в своей мести слишком далеко. Но что, если вы сами оклеветали ее? Что, если с досады на ее отказ вы солгали? Тогда простительно, что она платит вам тем же.
— Но вы-то, сударь, — сказал Орас, — вы, кажется, сомневаетесь? Я хотел бы знать ваше мнение на этот счет.
— Я придерживаюсь того мнения, что вы были ее любовником, под воздействием винных паров кому-нибудь проговорились и тем самым совершили величайшую неосторожность.
— Как вы на это смотрите, господа судьи? — сказала Прозерпина, наполняя бокал Ораса. — Ждем вашего приговора.
— Преступник заслуживает самое большее двухдневного заточения в молельне госпожи де ***.
Тут назвали имя прекрасной вдовы, на которой Орас недавно еще рассчитывал жениться.
— Ах, значит, существует обвинительный акт относительно этой особы тоже? — спросила Прозерпина, глядя на Ораса так укоризненно, что он чуть не задохнулся от тщеславной радости.
Хотя Орас был слегка навеселе, он понял, что ему нужно сохранить ясную голову, и отставил бокал; он пытался по лицам окружающих угадать, что означает эта атака: расставляют ли ему коварную ловушку или же дружески над ним подтрунивают? Решив, что здесь нет недоброжелательства, он стал шутливо отвечать на все расспросы. Последние слова Прозерпины пролили свет на одно до сих пор загадочное для него обстоятельство: он понял, что не кто иной, как виконтесса, очернила его в глазах вдовы. Кроме того, ему стало ясно, что она старается повредить ему во мнении друзей; из того, что произошло сегодня вечером, можно было заключить, что ее ожесточенные нападки на него были следствием оскорбленного чувства. Ему показалось, что все склонны смотреть на дело именно так и, буде это подтвердится, счесть все возведенные на него обвинения клеветой разгневанной ревнивой женщины. Оправдаться он мог, только признавшись в своей близости с виконтессой; но признаться в этом — значило заслужить упрек в фатовстве, который он упорно отводил чуть ли не целых полчаса. Оставался один выход: напиться до бесчувствия, чтобы получить право говорить как бы помимо своей воли. Орас так и поступил.
