Свечи мерцали со стен обшитого панелями помещения. Здесь было душно и не очень светло. В ходе доклада слушатели расстегивали пальто и, не стесняясь, осушали графины. Однако упомянутый выше мистер Браун не выпил ни капли вина, не снял шляпы и даже не расстегнул пуговицы своего слишком просторного сюртука. Судя по внешнему виду, он был значительно моложе остальных. У него были нежные щеки, которых еще не коснулась бритва, темно-рыжая и вьющаяся часть волос, открытая взору, что, откровенно говоря, придавало ему вид довольно избалованного человека. Необычно голубые глаза, напоминающие цветом летнее море, широко расставленные и обведенные черным. Внимательный наблюдатель заметил бы в них нечто вроде блеска, будто наделенный ими человек смеялся над собственной остротой. Либо по скрытности, либо по другой причине мистер Браун делал все, чтобы подобное наблюдение стало невозможным. Он склонился над записной книжкой, не смотрел ни на кого, покусывал нижнюю губу, прикрывая лицо рукой.
Он держал карандаш в изящных пальцах с сильно обкусанными ногтями и слезающей воспаленной кожей вокруг них. Стройность фигуры подчеркивали тяжелые складки темного шерстяного сюртука. На вид он казался отставшим в развитии или просто страдавшим от недоедания, как часто случалось с увлеченными наукой молодыми людьми. Они просто забывали поесть. В Астрономическом обществе к ним уже привыкли.
Как только доклад закончился, раздались аплодисменты, посыпалось множество вопросов, Мистер Браун встал и завернулся в просторную черную накидку, под которой он казался еще более хрупким.
В ответ на любезный вопрос, понравилось ли ему выступление президента, он с серьезным видом кивнул и, не промолвив ни слова, спешно покинул помещение раньше других, спустился по мелким ступеням и очутился за пределами здания Линкольн-Инн-Филдс. На другой стороне дороги показались безмолвные неприветливые очертания парка, черные деревья. Логика подсказывала, это всего лишь деревья, тем не менее, возникло ощущение, будто они таят в себе угрозу.
— Мужайся, — пробормотал он. Видно, эти слова позабавили его, после чего все тревоги отступили.
Другие здания, когда-то бывшие городскими особняками, в эти дни почти все оказались в распоряжении юридических контор. Хотя уже миновало десять часов, в некоторых окнах горел свет. В ближайшем цокольном этаже можно было разглядеть тень какого-то клерка, склонившегося над письменным столом. Сознавая поздний час, не обращая внимание на опасность, которая, по мнению любого разумного человека, таилась в подобных местах, юный джентльмен обогнул Ковент-Гарден[4] и направился в сторону Друри-Лейн[5]. Здесь легко можно было становить экипаж, до цели оставалось не очень далеко, к тому же молодой человек не очень спешил. Опустив голову, надвинув шляпу на лицо, он прошел мимо борделей и игорных домов, направившись к благопристойным улицам Блумсбери[6], достигнув которых замедлил шаг.
С мистером Брауном, когда он приблизился к солидному городскому особняку лорда Генри Армстронга, расположенному на Кэвендиш-сквер, произошла разительная перемена. Глаза молодого человека перестали блестеть, плечи опустились, будто он погрузился в свой внутренний мир. Шаги замедлились. Во время собрания кровь и мысли его кипели от возбуждения, ведь он совершил запретный шаг. Он взглянул на высокие закрытые ставнями окна гостиной второго этажа и не заметил никаких признаков жизни. Почувствовал, как буквально улетучиваются его прежние ощущения. Он сопротивлялся, однако не смог остановить такой поворот в чувствах, не из-за страха, нет, а из-за охватившего уныния. Его место не здесь, но в то же время нельзя обойти то обстоятельство, что он пришел домой.
Сквозь задернутые шторы в окне первого этажа слева от двери пробивался свет. Лорд Армстронг, выдающийся дипломат высшего ранга, которому на протяжении многих лет удалось сохранить свой пост и добиться большого влияния в недавно избранном правительстве герцога Веллингтона[7], работал в своем кабинете. В подавленном настроении молодой джентльмен повернул ключ в замочной скважине и как можно тише вошел в вестибюль.
— Крессида, это ты? — раздался сочный голос.
Достопочтенная леди Крессида Армстронг застыла на месте, уже ступив одной ногой на лестницу. Тихо, недостойно леди, выругалась.
— Да, отец, это я. Спокойной ночи, — сказала она, суеверно опасаясь, как бы не сглазить, и стала подниматься, желая как можно скорее добраться до своей спальни, прежде чем ее увидит отец.
Лондон. Март 1828
Часы в вестибюле нижнего этажа пробили полдень. Кресси провела добрую часть утра над переработкой статьи, в которой пыталась изложить основы теории математической красоты так, чтобы в них легко могли разобраться читатели журнала «Калейдоскоп», и теперь грустно смотрела на свое отражение в высоком зеркале. Если бы она вовремя вызвала служанку, возможно, непослушные локоны на голове не напоминали бы птичье гнездо, теперь же слишком поздно. Она надела любимый утренний халат из коричневой набивной хлопчатобумажной ткани, украшенный кремовыми и оранжевыми языками пламени и отделанный синей атласной лентой. Вопреки принятой моде на рукавах обозначились лишь едва заметные буфы. Рукава опускались низко, скрывая испачканные чернилами пальцы. Юбки тоже не соответствовали моде, не раздувались колоколом, подол был отделан лишь одной оборкой. Ей хотелось произвести мрачное и серьезное впечатление. Она скорчила постную физиономию. Полинявшая, неказистая, потрепанная девушка — так она выглядела.
— Как обычно, — пробормотала она, пожала плечами и отвернулась от зеркала.
Спускаясь вниз, собиралась с духом, готовясь к предстоящей встрече. О чем бы ни хотел говорить с ней отец, она была уверена в том, что встреча окажется не очень приятной. «Будь мужественной», — твердила Кресси про себя и, дерзко шурша юбками, постучала в дверь кабинета. Чуть присев в реверансе, устроилась перед внушительным столом из орехового дерева.
— Отец.
Лорд Генри Армстронг, в пятьдесят пять лет отличавшийся приятной внешностью, в ответ кивнул:
— А, Крессида. Вот ты и пришла. Сегодня утром я получил письмо от твоей мачехи. Можешь поздравить меня. Сэр Гилберт Маунтджой подтвердил, что она начала раздаваться в талии.
— Снова!
За восемь лет Белла уже произвела на свет четверых мальчиков, и в новом пополнении вряд ли была необходимость. Кресси полагала, что отец уже не в том возрасте, когда пекутся о потомстве. Ей вовсе не хотелось размышлять об отце, Белле и деторождении. Однако она поймала его взгляд и старалась придать своему лицу хотя бы тень радостного выражения.
