И он двинулся дальше.
Упорствующая в заблуждении дама продолжала вязать. Мы с попутчиком обменялись встревоженными взглядами — если мы не примем самых спешных мер, то чуть позже окажемся в маленьком купе с разъярённой фурией.
— Извините, мадам, — джентльмен наклонился к соседке, — забота о вашем благополучии вынуждает меня к вам обратиться. Этот поезд и впрямь следует в Лидс; я сам туда еду.
(Значит, нам с ним суждено провести вместе несколько часов.)
Старушка отложила вязание и сердито уставилась на него поверх очков.
— Но мне надо в Ипсуич.
— Тем не менее это ночной поезд в Лидс.
Я согласно кивнула.
— Дайте-ка мне взглянуть. Что вы там ему показывали, — недоверчиво сказала дама.
Мы торопливо полезли за билетами, поскольку поезд уже замедлял ход. Потянувшись за своим билетом, который проводник положил на полочку у меня над головой, я уронила книгу. Она со стуком упала с моих колен на пол. Это была драгоценная книга — прощальный дар того, кто остался в Брюсселе… Я наклонилась за ней. К несчастью, то же самое сделал и джентльмен напротив.
Мы с размаху треснулись лбами. Мои очки и его трость разлетелись в стороны; мы оба одновременно схватились за ушибленные лбы.
Боль была пустяковая; в обычном расположении духа я бы только рассмеялась, но сейчас что-то во мне сломалось — рухнуло каменное вместилище моего горя.
Я разрыдалась: как ни старалась, я не могла остановить слёзы. Джентльмен, забыв о своей боли, бросился утешать меня. Однако его извинения и соболезнования только усилили мои рыдания; я так стосковалась по человеческой доброте, что такой подарок от незнакомца скорее причинял боль, нежели утешал.
— Я искренне встревожен, — сказал он наконец, обмахивая меня носовым платком. — Боюсь, вы серьёзно пострадали. Я оставлю вас совсем ненадолго, только позову кого-нибудь на помощь, может быть проводника.
— Нет! Нет! Не надо!
Мысль, что кто-нибудь ещё увидит мою слабость, проникла в сознание и помогла мне взять себя в руки. Чуть успокоившись, я поняла, как глупо вела себя, и мне стало стыдно. Это окончательно меня отрезвило. Я вытерла глаза.
— Пустяки. Сама не понимаю, что со мной случилось. Извините; я вела себя глупо.
— Глупо или нет, но кое-чего вы добились.
— Чего? — спросила я, надевая очки и отбрасывая с лица волосы.
Он молча указал на соседнее место. Оно опустело. Старушка, то ли возмущённая моим недолжным поведением, то ли по каким-то более загадочным причинам, отрясла прах нашего временного жилища со своих ног и убралась вместе со всеми пожитками.
Я невольно улыбнулась. Ободрённый, попутчик продолжал:
— Ваши доводы пошли ей на пользу. — Он указал за окошко, где ветер раздувал юбки пожилой дамы, которая в сопровождении носильщика следовала к лондонской стороне перрона. — Благодаря вам она попадёт в Ипсуич, как собиралась.
— Спасибо, сэр.
— Не за что. А вы, похоже, пережили нервное потрясение, понесли тяжёлую утрату. Нет, не затрудняйтесь объяснять. Осмелюсь предположить, что я вас понимаю. — Он указал на свой траур. — Я слишком хорошо знаком с сокрушительными ударами жестокой судьбы, чтобы не угадать их действия в другом человеке. Но позвольте представиться. Пережитое сейчас испытание сделало нас старыми друзьями. Я — Чарльз Локвуд, из Лондона и Кента.
— Я — Шарлотта Бронте из Йоркшира, дочь преподобного Патрика Бронте.
Вскоре мы уже разговаривали как добрые друзья. Мы обменялись обычными замечаниями, почти неизбежными между попутчиками в те времена: насколько поезд быстрее и удобнее почтовой кареты и какой из этих двух способов передвижения безопаснее; как железные дороги изменили старую Англию; как быстро распространяются новшества и как они разрушают сельскую неповторимость; поговорили даже о том, что жить становится всё труднее.
Вошёл проводник и зажёг лампы.
— Ветреная будет ночка, — заметил он, выходя.
И впрямь, снег валил всё сильнее. Мокрые хлопья проносились ярко-жёлтыми кривыми мимо нашего окна. Их движение гипнотизировало меня. Оно говорило о разлуке, о тщетности, о пустоте; я резко отвернулась от окна.
— С вашего позволения. — Мистер Локвуд опустил штору, и стены купе, казалось, сдвинулись вокруг нас, отчего в крохотном помещении сразу стало светлее и уютнее.
— Этот холод и мрак не подходят — или подходят слишком хорошо — к моему сегодняшнему состоянию духа. Они против моей воли воскрешают в памяти нечто, о чём я уже много лет силюсь позабыть.
Наверно, лицо моё выразило изумление, потому что он продолжил:
— Извините меня, мисс Бронте, может быть, слова мои покажутся вам выспренними. Бывают события, которые со временем не забываются, а, напротив, тревожат нас всё сильнее. Однако вы слишком молоды, чтобы об этом знать. Дай вам Бог не узнать никогда.
Может быть, то обстоятельство, что мы сидели вдвоём в крохотном убежище света и тепла, посреди холода и мрака, создавало странную иллюзию давнего знакомства. Или, может, наша взаимная симпатия возникла во время того нелепого столкновения? По крайней мере, этим я объясняю смелость моих последующих расспросов и его готовность отвечать. Во всяком случае, вместо того чтобы выслушать его интригующее замечание и ограничиться кивком, как требует вежливость, я вслух выразила охватившее меня любопытство.
— Что за события, мистер Локвуд, до сих пор сохраняют над вами власть?
Он приподнял штору и, прежде чем ответить, с минуту глядел за окно.
— Не знаю, мисс Бронте, как ответить на ваш вопрос просто и правдиво. Простой ответ таков: мои тревоги проистекают от случайной встречи с человеком по имени Хитклиф.
Я вздрогнула от изумления.
— Вам знакомо это имя? — спросил мистер Локвуд, в свою очередь изумлённый.
— Мне доводилось его слышать. Хитклиф, которого вы упомянули, не из Гиммертона ли?
— Оттуда, из поместья Грозовой Перевал под Гиммертоном. Туда я и еду. Но Хитклиф умер много лет назад.
— Извините, но тогда это другой Хитклиф, — возразила я. — Человек, о котором я говорила, жив, по крайней мере, был жив в прошлом году.
— Как странно. Подобная фамилия довольно необычна, а живых потомков у него нет. Возможно ли, — два Хитклифа, и оба в Гиммертоне? В какой связи вы о нём слышали?
Я слегка покривила душой, не желая отвечать на дальнейшие расспросы, пока не приведу в порядок свои мысли.
— Некоторые гиммертонцы ходят в хоуортскую церковь, а мой отец — тамошний викарий. Может быть, имя Хитклиф встречается в церковных книгах.
Мистер Локвуд издал удивлённое восклицание — оказывается, мы едем почти в одно и то же место. Мы перебрали общих знакомых. Он вспомнил наш церковный двор, и тут выяснилось, что многие любимые мной и сёстрами тропки знакомы и мистеру Локвуду по его прогулкам. Этот пустяшный разговор меня успокоил, и я вернулась к предыдущей теме.
