— Не беспокойтесь. У мужа я переняла актерские навыки, он был хорошим учителем. Его уроки я прекрасно запомнила. А теперь, — она протянула одну ассигнацию спутнику, — позаботьтесь о том, чтобы нам было на что жить в ближайшее время. Нужно разменять эти деньги на мелкие, и чем мельче, тем лучше.
Ефросинья достала еще несколько ассигнаций.
— Эти деньги отнесите в банк и положите под проценты на свое имя. Со мной может случиться все, что угодно, а я хочу, чтобы и после меня вы смогли жить безбедно.
Валериан подошел к Ефросинье и порывисто привлек к себе, но та уклонилась от поцелуя.
— Нет, нельзя, вы же знаете. Постарайтесь держаться от меня на расстоянии, это для вашего же блага. Вот, возьмите деньги.
Когда Валериан взял протянутые ему бумажки и бережно убрал их во внутренний карман сюртука, Ефросинья продолжила отдавать распоряжения.
— Продайте лошадей. Они уже ни на что не годятся после нашей долгой дороги, — купите новых. Найдите конюха и конюшню, но не рядом, а где-нибудь в получасе ходьбы. Не расплачивайтесь пока с конюхом, обещайте денег, но не давайте. Знаю я эту братию! И позаботьтесь о том, чтобы у нас была карета на полозьях. Зима будет холодной и снежной.
Когда Валериан собрался уходить, надевая на иссиня-черные волосы лохматую шапку, Ефросинья его остановила.
— Да, и еще… Помните, что я вам доверяю и нуждаюсь в вас, как ни в ком другом. Будьте осторожны.
Валериан поцеловал белоснежную женскую руку и со смешанным чувством любви и смятения вышел из комнаты.
Ефросинья достала из сундука дневник в кожаном переплете с вензелями и, подумав, села за покрытый зеленым сукном стол. Свеча, единственная на столе, горела ярко. Обмокнув гусиное перо в чернила, женщина принялась писать. Буквы из-под пера появлялись ровные, аккуратные:
«Двенадцатое декабря восемьсот тридцать пятого года. Сняли квартиру, впрочем, она мне не нравится. Тесно и неуютно. Но теперь я не могу выбирать, поэтому постараюсь привыкнуть ко всему, что меня ожидает. Часть времени придется посвящать размышлениям: нужно понять, почему господь выбрал для меня именно это наказание? За какие провинности лишил всего? Разве я вела себя плохо? И еще меня беспокоит чувство, которое испытываю к мужу. Мне хочется любой ценой оказаться рядом, вернуть его угасшую любовь. Понимаю, что это бесполезно. Более того, опасно. Опасно не для меня, для него. Потому что я на многое способна и в состоянии дойти до края, за которым смерть. Зреющий в голове план страшен. И времени на его осуществление немного. Но я обязана успеть. Господь услышит меня и поймет. Буду уповать на его божественную милость».
Ефросинья отложила перо. Встала и подошла к иконе, висевшей справа от стола, в углу, в окружении горящих свечей. Опустилась на колени, шепча слова молитвы. Тонкие влажные полоски заблестели на щеках, отражая блики огня. Скорбный лик, безразлично смотрящий на нее, казался грозным и оттого заставлял еще усерднее молиться. Лицо ее стало хмурым и некрасивым. Сгорбившаяся фигура в черном простом платье ничем не напоминала прежнюю девушку из богатой дворянской семьи, имевшую все, чего душа пожелает. Теперь у нее была другая, никому неизвестная судьба.
Одно Ефросинья знала наверняка: никто не спасется от возмездия.
Николай Степанович Вересов несколько часов не покидал кабинета. Он сидел за массивным, красного дерева столом и перебирал бумаги. Иногда он брал в руки карандаш и энергично правил или делал заметки на полях.
Не замечая, что за двумя узкими окнами уже темнеет, он только разворачивался ближе к огню, если переставал разбирать мелкие надписи на чертежах.
Рядом с рабочим столом, в глубине комнаты, находился еще один стол, на котором одна на другой лежали папки с бумагами, чертежи, свернутые трубками и аккуратно уложенные в некое подобие карточного домика.
Вдоль стены тянулись стеллажи с иностранными книгами по архитектуре и искусству. На других стенах были развешены карандашные зарисовки Исаакиевского собора, выполненные самим Николаем Степановичем. У дальнего угла комнаты стоял обитый малиновым бархатом диван. На нем хозяин кабинета мог иногда отдыхать, закрыв глаза, или вздремнуть минут с пятнадцать, забывшись неглубоким сном.
Николай Степанович был талантливым, востребованным архитектором и вот уже несколько лет под руководством великого Монферрана трудился над возведением Исаакиевского собора.
Работа шла медленно. Это был уже четвертый Исаакиевский собор: три его предшественника не нравились прежним государям, но сейчас появилась надежда, что четвертый удовлетворит изысканные вкусы Николая Первого. Часть стены, оставшейся от третьего собора, высочайшим повелением было разрешено сохранить, и по этой причине конструкцию приходилось время от времени подправлять, добавляя новые детали. Но сейчас, накануне 1836 года, дело сдвинулось, и почти удалось подвести здание под купол. Это не могло не радовать архитектора.
Работу Николая Степановича неожиданно прервали: двойную дверь кабинета распахнули, и на пороге показалась миловидная девушка с нежными чертами лица и изящной белокурой головкой.
— Николенька, ты совершенно изводишь себя чертежами, тебе нужен отдых!
Она подошла к столу и наклонилась к мужу, привычно целуя его в затылок.
— Лиза, ты же знаешь, у меня много работы.
— Да, знаю, но снова прошу тебя ехать со мной в Зимний.
Николай Степанович привлек жену к себе и, бережно обняв за талию, усадил на колени.
— Ты можешь ехать одна. Только возьми с собой горничную. И потом, я доверяю тебя Стаси — она опытна в подобных делах.
— Ах, Стаси, — воскликнула Лиза, — она совершенно переменилась! Мне думается, у нее появилось сердечное увлечение.
— Увлечение? У Ледяной Стаси? Как это на нее непохоже. Впрочем, тебе виднее, вы же подруги.
Лиза прижалась к мужу и снова его поцеловала.
— Поедем со мной, Николенька, без тебя я буду скучать.
— Скучать на балу? Пустое, — Николай Степанович тихо рассмеялся, — уверяю тебя, Лиза, скучать тебе не придется.
Лиза встала и в задумчивости направилась к двери. Робко оглянулась.
— Раз ты настаиваешь, я поеду одна. Прикажи няне как следует смотреть за детьми.
После минутного раздумья в проеме двери Лиза направилась обратно:
— Может быть, поедем вместе…
Николай Степанович встал из-за стола, отложив чертежи, подошел к жене и снова ее обнял.
— Лиза, — он выбирал слова, умиляясь ее настойчивости и нежно улыбаясь, — ни о чем не беспокойся; поезжай, веселись. Но очень тебя прошу, не кокетничай с царем, это опасно. Не кокетничай с военными, я буду ревновать. Впрочем, ни с кем не кокетничай, — он внезапно сделался серьезным, — поезжай.
