1
Первое, что он делает, — устремляет на меня свои потрясающие карие глаза и говорит: «Возможно, я слишком пьян, чтобы судить, но в этом что-то есть».
В октябре 1920 года джаз — это все. С джазом я не знакома, поэтому играю Рахманинова. Чувствую, как у меня пылают щеки от крепкого сидра, который в меня влила верная подруга Кейт Смит, желая, чтобы я расслабилась. Именно это и происходит. Начинается с пальцев — тепло проникает в них, они расслабляются, потом теплая волна охватывает все тело. Я давно не переживала состояние опьянения — с тех пор как серьезно заболела мама — и пропустила момент, когда сознание затуманивается и все вокруг становится приятным и уютным. Не хочется думать, не хочется испытывать никаких чувств, кроме самых простых, — вроде ощущения того, что коленка этого красивого молодого человека находится совсем рядом.
Даже одной коленки было бы достаточно, но к ней прилагался целый мужчина — высокий, худощавый, с копной темных волос и неотразимой ямочкой на левой щеке. Друзья называют его Хемингстайн, Оинбоунз, Берд, Несто, Уемедж — что только им ни приходит в голову. Сам он Кейт называет Стат или Батстайн (не очень-то вежливо!), к кому-то обращается как к Лихорадке, еще одного зовет Хорни. Похоже, он знает здесь всех, у них общие шутки, общие истории. Разговаривают они на понятном только им закодированном языке, остроумные реплики молниеносно перелетают от одного к другому. Я не могу им соответствовать, но меня это не напрягает. Общество этих счастливых незнакомцев дает хороший заряд бодрости.
Когда Кейт появляется в дверях кухни, он поворачивает свой безукоризненный подбородок в мою сторону со словами: «А как нам называть нашу новую подругу?»
— Хэш, — предлагает Кейт.
— Хэшдэд лучше, — поправляет он. — Или Хэсович.
— А ты Берд? — спрашиваю я.
— Уем, — говорит Кейт.
— Я тот, кто считает, что следует танцевать. — Он широко улыбается, и тут же Кенли, брат Кейт, ногами сбивает к стене ковер и устанавливает «Виктролу». Мы мгновенно переключаемся на танцы, лавируя среди кипы пластинок. Мой новый знакомый не груб, его руки и ноги двигаются свободно — чувствуется, что ему приятно существовать в своем теле. Со мной он не робеет, держится уверенно. Скоро наши стиснутые руки увлажняются, мы танцуем щека к щеке, и я ощущаю идущее от него тепло. Тут он наконец говорит мне, что его зовут Эрнест.
— Думаю сменить имя. Эрнест звучит глупо, вдобавок еще фамилия Хемингуэй. Кому интересен Хемингуэй?
Возможно, всем девушкам на Мичиган-авеню, думаю я и опускаю глаза, чтобы скрыть выступившую на лице краску. Когда я их вновь поднимаю, замечаю на себе цепкий взгляд его карих глаз.
— Ну как? Что думаешь? Избавиться от такого имени?
— Может, подождать. Трудно сказать. Мода на имена меняется — вдруг потом пожалеешь.
— Хороший аргумент. Надо подумать.
Начинается медленный танец; без всякого приглашения он обхватывает мою талию и прижимает к себе, такая близость еще приятнее. У него крепкие плечи и грудь. Руки мои легко лежат на них, и он кружит меня по комнате — мимо Кенли, весело крутящего ручку «Виктролы», мимо Кейт, не сводящей с нас любопытного взгляда. Я закрываю глаза и склоняюсь к Эрнесту, от него пахнет бурбоном, мылом, табаком и влажной хлопчатобумажной тканью — все это ощущается мною ярко и празднично. Я сама на себя не похожа, просто плыву по течению.
В то время была популярна песня Норы Бейз под названием «Заставь себя верить» — возможно, самый радостный и убедительный призыв к выходу из самообмана, который я когда-либо слышала. Нора Бейз была красива и пела трепетным голосом, говорившим, что в любви она знает толк. Когда она советовала расстаться с былыми тревогами и сердечной болью и улыбнуться, верилось, что сама она так и поступила. То был не совет, а рецепт. Кенли тоже любил эту песню. В тот вечер, когда я приехала в Чикаго, он ставил ее три раза, и каждый раз мне казалось, что певица обращается ко мне: «Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо. После дождя ярко светит солнце».
Свою порцию «дождя» я получила. Перенесла болезнь и смерть матери, хотя и до этого жизнь меня не баловала. Мне было всего двадцать восемь лет, а я вела жизнь старой девы на втором этаже в доме старшей сестры Фонни; сама она с мужем Роландом и четырьмя домашними любимцами жила на первом. Я не хотела такой жизни. Собиралась выйти замуж или работать, как мои школьные подруги. Все они уже стали матерями или пошли в учителя, секретари или в рекламу, как честолюбивая Кейт. Кем бы они ни были, они жили своей жизнью, совершали свои ошибки. Я же завязла где-то на пути, задолго до смерти мамы, и не представляла, как теперь выбраться.
Почти час я довольно сносно играю Шопена, потом растягиваюсь на ковре перед роялем и лежу, уставившись в потолок, и чувствую, как энергия, с которой я играла, уходит из моего тела. Эта опустошенность ужасна — словно меня нет. Почему я не могу быть счастливой? И что такое вообще — счастье? Можно ли притвориться счастливой, как советует Нора Бейз? Можно ли включить счастье как лампочку на кухне или подхватить как простуду на какой-нибудь вечеринке в Чикаго?
Эрнест Хемингуэй мне еще непонятен, но, кажется, излучает счастье. Я не вижу в нем страха перед жизнью — только силу и энергию. Его глаза зажигают все вокруг, искорка перепала и мне, когда, повернувшись на каблуках, он притянул меня к себе. Крепко прижатая к его груди, я чувствовала на шее и волосах его жаркое дыхание.
— Ты давно знаешь Стат? — спросил он.
— Учились в одной школе в Сент-Луисе и в институте св. Марии. А ты?
— Хочешь знать, где учился я? Список будет короткий.
— Я не об этом, — рассмеялась я. — Расскажи про Кейт.
— О ней можно написать книгу, но не думаю, что гожусь в авторы. — Его голос звучал по-прежнему весело, слегка насмешливо, но улыбка слетела с лица.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего, — ответил он. — Короче говоря, самое приятное в том, что наши семьи имеют летние дома в Хортон-Бей. Южанке вроде тебя объясняю: это в Мичигане.
— Забавно, что мы оба выросли с Кейт.
— Ей было восемнадцать, а мне десять. Можно сказать, я был счастлив расти на ее фоне. Красивый фон, ничего не скажешь.
— Другими словами, ты был влюблен.
— Не другими, а самыми что ни есть точными, — поправил он и отвернулся.
Я почувствовала, что он занервничал, а мне этого не хотелось. Мне нравилось, как он улыбается, смеется, ведет себя раскованно. Надо сказать, он произвел на меня сильное впечатление, и я уже тогда понимала, что готова пойти на многое, чтобы видеть его счастливым. И быстро сменила тему.
