Прошло много лѣтъ, и Ольга Осиповна не имѣла никакихъ свѣдѣній о своей дочери. Видѣли ее московскіе купцы въ Нижнемъ; одинъ изъ дальнихъ родственниковъ Ярцевыхъ встрѣтилъ ее въ Ярославлѣ, причемъ одни изъ этихъ видѣвшихъ говорили, что она нуждается, промышляетъ кое-какой работой, а другіе утверждали, что она расцвѣла, какъ маковъ цвѣтъ и живетъ въ свое удовольствіе.
Исторія съ дочерью повліяла на крѣпкаго старика Игнатія Павловича очень сильно. Онъ сталъ еще угрюмѣе, еще неразговорчивѣе, а порою принимался пить, и питье это обратилось у него въ запой. Онъ забиралъ съ собою денегъ, пропадалъ куда то недѣли на двѣ, на три и возвращался блѣднымъ, испитымъ, недомогающимъ, послѣ чего начинали появляться въ домѣ какія-то оскорбленныя имъ личности, которыхъ онъ удовлетворялъ деньгами. Пришлось ему два раза за учиненные въ Серпуховѣ и еще гдѣ то дебоши отсидѣть недѣли по двѣ подъ арестомъ, послѣ чего онъ запирался у себя въ домѣ, молился, читалъ духовныя книги, а потомъ опять запивалъ. Такая жизнь не могла не повліять и на его желѣзное здоровье, которое расшаталось наконецъ совершенно, и недавно Игнатій Павловичъ отошелъ въ вѣчность, оставивъ Ольгу Осиповну вдовою и обладательницей большого дома, нѣсколькихъ лавокъ и крупнаго состоянія.
Ольга Осиповна ликвидировала дѣла мужа, продала лавки, положила капиталъ въ государственный банкъ и стала жить да поживать, отдыхая на покоѣ и заботясь лишь о своей душѣ.
Теперь данная мужу клятва разрѣшалась сама собою, и у старухи явилось страстное желаніе видѣть отвергнутую когда то дочь, а еще больше ея сына, который пострадалъ за грѣхи своихъ родителей совершенно безвинно и былъ бы теперь такъ кстати, какъ прямой наслѣдникъ крупныхъ капиталовъ Ярцева, какъ продолжатель его дѣла, какъ кость отъ кости и плоть отъ плоти покойнаго Игнатія Павловича.
Старушка совѣтовалась со знакомыми, писала письма къ нижегородскимъ купцамъ, которыхъ знала, справляясь у нихъ о дочери, но никакихъ извѣстій не получала. Анна Игнатьевна словно въ воду канула.
Вдругъ въ одинъ прекрасный день старушка получила письмо отъ своей пропавшей дочери.
Анна Игнатьевна писала изъ Ярославля, гдѣ она, по ея словамъ, жила уже нѣсколько лѣтъ, занимаясь работою. Она писала, что живетъ съ сыномъ, котораго научила любить свою бабушку и молиться за упокой дѣдушкиной души, который жаждетъ обнять свою бабушку и уже заочно обожаетъ и любитъ ее.
„Мнѣ ничего не надо изъ вашихъ денегъ“,- писала Анна Игнатьевна: „я бѣдна, но я научилась жить трудами рукъ своихъ и пріучила Васю ограничиваться очень малымъ. Богъ съ нимъ съ богатствомъ, Богъ съ ними и съ деньгами, я хочу только обнять васъ, маменька, хочу только, чтобы вы благословили моего сына, вашего внука, и только. Я виновата передъ вами, но, вѣдь, я много перенесла за это. Простите меня, если можете, а ужъ Вася-то мой передъ вами ничѣмъ не виноватъ. Дайте ему возможность видѣть васъ, благословите его и больше намъ ничего не надо. Если мольбы мои эти тронутъ ваше сердце, такъ отвѣчайте мнѣ въ Ярославль, и я пріѣду повидаться съ вами. Если же нѣтъ, то мы будемъ жить въ горькомъ одиночествѣ и все таки не перестанемъ съ сыномъ горячо и усердно молиться за васъ“.
Ольга Осиповна облила слезами это письмо, горячо молилась всю ночь и на другой день послала дочери въ Ярославль телеграмму съ просьбою пріѣхать немедленно, съ прощеніемъ и благословеніемъ.
Теперь Ольга Осиповна ожидала свою дочь, готовилась къ ея встрѣчѣ, какъ къ великому празднику, и широко растворила двери своего богатаго угрюмаго дома для встрѣчи отыскавшейся дочери и внука, котораго она уже любила, котораго страстно жаждала обнять и прижать къ своей старческой груди, почти не согрѣтой дружескими объятіями. Старушка точно помолодѣла, она даже сняла свое черное платье, съ которымъ не разставалась со дня смерти мужа, и нарядилась въ шелковое платье, да чуть ли не въ первый разъ послѣ смерти мужа посмотрѣлась въ зеркало и принарядилась.
Даже въ Свѣтлый праздникъ Воскресенія Христова не было такъ радостно и весело настроена Ольга Осиповна Ярцева, какъ теперь, ожидая дочь и внука. Она каждую минуту подходила къ окну, глядѣла на улицу, справлялась съ часами и ждала, страстно ждала желаннаго часа, который долженъ былъ принести ей великую и свѣтлую радость.
Въ Ярославлѣ, который справедливо зовется „столицею“ верховьевъ Волги, въ маленькомъ деревянномъ домикѣ, на самой рѣкѣ „Которосли“ сидѣла въ теплый августовскій вечеръ женщина, лѣтъ тридцати семи, и задумчиво глядѣла на панораму живописнаго города, которая открывалась изъ окна, вся позлащенная лучами заката.
Неподалеку отъ окна, возле котораго сидѣла женщина, кипѣлъ на столикѣ самоваръ; но женщина, должно быть, забыла про него, занятая какими то думами. Самоваръ пыхтѣлъ, пускалъ пары, брызгалъ, словно негодуя на невниманіе хозяйки, а она и вниманія на него не обращала, опустивъ голову на руки и устремивъ глаза вдаль.
Женщина эта была очень хороша, не смотря на свои тридцать семь лѣтъ; только что-то суровое, непривѣтливое было въ ея правильномъ лицѣ, а большіе черные глаза холодно, даже жестко, глядѣли изъ-подъ густыхъ, рѣзко очерченныхъ бровей. Морщинка легла на бѣломъ высокомъ лбу женщины, сѣдина кой-гдѣ тронула ея черные волосы. Видно было, что „пожила“ она хорошо, хорошо пожила, и можно бы было подумать, что устала жить, если бъ не огонь, который порою вспыхивалъ въ черныхъ глазахъ, если-бъ не высокая грудь, которая волновалась еще и вздымала складки простенькаго платья изъ крашеной шелковой матеріи.
– Ну, что же, Вѣра, скоро ты? – спросила женщина, отрывая глаза отъ красивой панорамы, и оглядываясь на дверь въ сосѣднюю комнату.
Дверь была притворена, а за нею возился кто-то, шурша платьемъ. Порою слышался сдержанный смѣхъ оттуда.
– Сейчасъ, мама, – отозвался изъ-за двери свѣжій голосокъ. Непривычно, не вдругъ одѣнешься… А хорошо, мама, будетъ, право, хорошо.
– Ну ладно, ладно, торопись: седьмой часъ, а въ девять надо на вокзалѣ быть…
– Готово, мама!…
Дверь отворилась и на порогѣ показался хорошенькій, какъ херувимъ, мальчикъ, не то лѣтъ четырнадцати, не то всѣхъ семнадцати. Трудно было разобрать по миловидному розовому личику, сколько лѣтъ этому красавцу-юношѣ. Румянецъ совсѣмъ какъ у ребенка, шея нѣжная, бѣлая, круглая, надъ губою и пушка еще нѣтъ, а глаза смотрятъ, какъ у юноши, мысль въ нихъ свѣтится, чувство, какихъ у четырнадцатилѣтнихъ дѣтей не было. Одѣтъ былъ мальчикъ въ пиджачный костюмъ изъ сѣренькой лѣтней матеріи. Свѣтло-русые вьющіеся волосы колечками сбѣгали на лобъ, вились надъ розовыми маленькими ушами, кольцами подымались на затылкѣ.
