Ознакомительная версия.
—Вы “не” — что?
Не супостат, не душегуб, не убийца? Ошибочка! — воскликнул он, укоризненно покачивая головой, ну опять-таки в точности Алексеева тетушка, обнаружившая в его французских или немецких брульонах множество нелепиц.
— Ошибочка, сударь мой! Никакими иными словами невозможно назвать человека, задушившего хозяина дома, где дали ему кров и пищу.
Генерал-лейтенант Талызин был человеком очень даже не простым, он состоял в дружбе с самим вице-губернатором Паленом, государь-император к нему благоволил, а уж принимая во внимание роль, которую господин Талызин сыграл в известных событиях 11 марта…
И вот такого человека вы безжалостно, бесчинно, кровожадно…
— Погодите! — вскричал Алексей, наконец-то обретший власть над собственным голосом.
— Вы что хотите сказать? Господин Талызин — он что, убит?
— А вы как будто этого не знали? — ехидно осведомился Бесиков.
— Не знал, как бог свят, не знал! — выкрикнул Алексей.
— Это не я! Я его не убивал!
— Полно лгать! — проворчал незримый Дзюганов, с такой силой встряхивая Алексея, что тот невольно взвыл от боли в вывернутых плечах.
— Еще божьим именем клянется, сила нечистая! Вот как пошлет господь гром да молонью, как поразит тебя в самое темечко…
“Молонья” с небес, однако же, послана не была. Громового удара тоже не воспоследовало. Скорее всего потому, что господь поверил Алексею.
Вездесущий всевышний — один-единственный в мире! — доподлинно знал: обвиняемый говорит чистую правду. Он не только не убивал своего родного дядюшку Петра Александровича Талызина, но даже в глаза его никогда не видывал.
Осенний ветер завывал над Невой. Снега еще не налегло, даже Покров выдался бесснежным, однако в последние дни зарядили такие студеные, такие заунывные дожди, что петербуржцы мечтали о приходе зимы словно о божьем благе. До того осточертела эта пронизывающая сырость — ну просто сил нет.
И вдруг погода угомонилась. Ветер не утих, но переменился, дул теперь с юга, словно смешалась связь времен и где-то там, на небесах, решено было не зиму, а весну принести в северную столицу. В узких улицах, конечно, свистело, как в трубе, но, поворотясь к ветру спиной и подняв воротник, вполне можно было идти в ус не дуя, да еще и трубочку покуривать.
Что и делали четверо поздних прохожих, которые следовали вдоль Фонтанки в таком странном порядке: один впереди, затем, подхватив друг друга под руку, еще двое, и последний, также в одиночку, замыкал шествие. Пара не прерывала разговора и вообще ни на что не обращала внимания, а вот первый и последний то и знай зыркали по сторонам, настораживаясь при любом случайном звуке или шорохе.
Внимательный наблюдатель, окажись он в такую позднотищу поблизости, непременно сделал бы вывод, что впереди и позади идут слуги, которые охраняют своих господ.
Впрочем, по причине глубокой ночи и полного безлюдья не видно было никакой опасности и никто не мог подслушать разговор двух молодых (старше— му не было еще и тридцати) людей.
И слава богу, потому что разговор был серьезный, даже опасный, относящийся к разряду тех, которые вполне могли быть причислены к государственной измене.
Какое счастье, что преданные слуги умели быть — глухи и немы!
— Я превращен в какой-то призрак, — пронзительным, неприятным голосом говорил тот, что был меньше ростом.
—Я поставлен в самое постыдное положение, потому что не допущен ни к какой реальной власти.
— Но ведь ваша матушка еще, по счастью, жива, — благоразумно возразил его спутник.
— О какой реальной власти можно теперь говорить?
— То, что она творит с высоты своего положения, всецело основано на славолюбии и притворстве.
О торжестве закона никто и не помышляет! Я мечтаю о внедрении среди дворянства строгого нового мышления, основанного на четком понимании своих прав и обязанностей.
— Ну, насчет прав, как я понимаю, никто не возражает, ваше высочество! А вот насаждение обязанностей…— хмыкнул спутник этого человека со смелостью, дозволенной только близкому другу.
Да и в самом деле — Александр Борисович Куракин был, как никто другой, близок великому князю Павлу, воспитателем которого был его дядя, канцлер Никита Иванович Панин.
— Это да! — сурово сказал великий князь.
— Просто-таки помешались нынче все на своих правах.
Или вот еще — на идеях каких-то. Что за дурацкое словечко — идеи? Не идея никакая, а мысль! Раньше попросту говорили — “я думаю”.
Теперь— “мне идея в голову пришла”.
Как пришла, так и ушла, в голове ничего не сыскавши!
— Вот и государыня-матушка все об том же. Надо же такое измыслить: учреждать воспитательные дома и женские "институты, чтобы создать “новую породу людей”.
Заладили болтать, как во Франции: равенство, братство!
Доведут с этими глупостями страну до революции. Чтобы — все были равными, надо прежде всего одеваться одинаково. А то, на одном лапти, на другом стоячий воротник до ушей с таким галстуком, что от него помадами и духами за версту несет…
У одного на столе пустые щи, у другого восемнадцать перемен блюд, да еще роговая музыка под окнами играет.
А надо как? Ежели шляпы — у всех одинаковые, треугольные, никаких круглых.
Ежели пукли — у всех одни и те же, по три штуки справа и слева.
Вот тебе и вся “новая порода”. Люди, говорю я ей, должны по ранжиру быть расставлены, каждый на своем месте, как в гвардии на посту: пост сдал —пост принял.
Никаких глупостей, никакого вольнодумства! А если что не так — сечь до потери сознания, а то и пушками, пушками — и все как рукой снимет.
Непорядка в стране меньше будет. И знаешь, друг Куракин, что мне, матушка ответствовала? Ты, говорит, лютый — зверь, если не понимаешь, что с идеями нельзя бороться при помощи пушек!
— Ну что вы хотите, сударь, ваша матушка все-таки женщина.
Не может ведь женщина повсюду бывать сама, входить во все подробности, примирительно отозвался Куракин, слышавший все это не в первый и не в десятый, а по меньшей мере в сто первый раз: недовольство цесаревича буквально каждым шагом матери-императрицы давно стало притчей во языцех.
— Конечно! — вспылил Павел.
— В том-то и дело! Потому-то мой дрянной народ только и желает, чтобы им управляли женщины.
Ты вспомни: на русском престоле уже почти шестьдесят лет сидят бабы!
Надо выдвинуть в ущерб им принцип мужской власти. Власти, а не этих юбок… То им фижмы, то кринолины, то мушки, то еще что-нибудь. И в государственных делах так же: что в голову взбредет, то и сотворю.
— Когда я достигну престола, я буду входить во все подробности управления. Помяни мое слово.
Ознакомительная версия.
