Тем летом Кейли часто видела его – почти каждый день. Если видение не появлялось, это тревожило ее. Иногда бывало, что она видела Дерби: он играл в карты с женщинами, одетыми в убогие платья и смешно накрашенными, разгребал опилки на полу или протирал длинную стойку бара, но когда его взгляд падал на зеркало, то по отсутствующему выражению его глаз было ясно, что он не видит Кейли.
Ей не нравилось ощущать себя невидимой, особенно невидимой для Дерби Элдера. Кейли тогда казалось, будто она вообще не существует. «Это чепуха и ничего больше», – много раз твердо повторяла она себе. И все же тем долгим, жарким, сонливым летом Кейли впервые испытала ощущение, которое мучило ее потом в зрелые годы, тревожное ощущение, что она иллюзорная, нереальная – всего лишь проекция другой, лучшей, более сильной Кейли.
Хотя это и беспокоило Кейли, она не делилась своими переживаниями ни с бабушкой, ни тем более с кем-то другим. Она никогда не упоминала о мальчике в зеркале.
Осенью ее родители решили развестись. Мать Кейли переехала в Париж, устроившись в крупную международную корпорацию, а отец уехал в Орегон, где работал адвокатом и жил с женщиной по имени Рейнбоу, которая умела предсказывать судьбу и имела четверых детей от предыдущего брака.
Кейли отправили в художественную школу-пансион в Новой Англии. Ее друзья и кузины остались далеко, в Лос-Анджелесе, и она чувствовала себя ужасно несчастной. Мучившее ее ощущение, что она не более материальна, не более осязаема, чем тень, дрожащая на зыбкой поверхности воды, проникало ей глубоко в душу и, в конце концов, овладело всем ее существом.
Когда наступили зимние каникулы, Кейли отклонила приглашения обоих родителей и заявила, что хочет поехать к бабушке в Редемпшн. Наконец был достигнут компромисс: она провела день Благодарения в Нью-Йорке с матерью, с тетей и дядей, а на Рождество полетела в Неваду, чтобы присоединиться к отцу, Рейнбоу и ее детям.
Бабушка встретила самолет Кейли в Лас-Вегасе одна и привезла ее в Редемпшн. Отец так и не приехал. Рейнбоу страдала от мигрени и должна была несколько дней лежать в темной комнате, – так объяснила ей бабушка, когда они остановились перекусить в дороге гамбургерами и картошкой по-французски.
Кейли не подала виду, что ее обрадовало изменение планов, но не сомневалась, что бабушке это было известно, – от нее трудно было что-то скрыть.
В доме, который Кейли считала родным, в бальном зале, ее ждала четырнадцатифутовая ель, все еще влажная, со свежим запахом ее родных высокогорий. Мастер на все руки, мистер Кингсли, развесил тысячи крошечных фонариков на ее пышных ветках, но работа по украшению елки многочисленными игрушками, которые делались и собирались поколениями, была оставлена до приезда Кейли.
Вечером, когда закончился ужин, и елка была украшена, и даже бабушка внесла свою лепту, взобравшись на высокую стремянку, чтобы достать до верхушки елки, Кейли сидела одна в темном зале и с восхищением смотрела на мигающие фонарики и блестящие украшения. Она хотела жить у бабушки в Редемпшне, пока не стала бы взрослой, но здоровье пожилой женщины ухудшалось, и бывали дни, когда артрит приковывал ее к постели. Никто не реагировал на намеки Кейли о том, что она могла бы быть полезной, ведь ей было уже почти девять лет, и, в конце концов, она отказалась от них.
Кейли сидела и размышляла о том, что у нее нет настоящего дома, нет места, к которому она была бы привязана, и ощущала себя более призрачной, чем когда-либо. Вдруг Кейли резко повернула голову, ее сердце екнуло и замерло в предчувствии чего-то. Дерби был здесь. Он переводил удивленный взгляд с нее на елку и опять на нее.
Он подрос. Его волосы стали длиннее, а левую щеку украшала ссадина. Он произнес ее имя, Кейли поняла это по движению его губ. Она почувствовала, как их души соприкоснулись.
Кейли поднялась с кресла, подошла к зеркалу и прислонилась лбом к стеклу, словно хотела проникнуть в него, – так сильно влекло ее к мальчику. Она прижала ладони к холодной поверхности зеркала, едва сдерживаясь, чтобы не сжать пальцы в кулак и не ударить по преграде, которая отделяла ее от Дерби, застывшего в той же позе, что и она, охваченного тем же желанием. Какая-то безыскусная нежность ощущалась в его движениях.
– Дерби, – шептала Кейли.– О Дерби, мир развалился, я всего лишь видимость, я не реальный человек.
Она говорила и говорила, изливая все, что накопилось у нее на сердце, а когда эмоциональный поток иссяк, она почувствовала облегчение. Хотя Дерби и не мог слышать ее, он, казалось, все понял, он знал, как ей грустно и одиноко. Она чувствовала, что не безразлична ему, и это было самым главным.
Они долго стояли так, осязая, и не осязая друг друга. А когда вошла бабушка и включила свет, Дерби мгновенно исчез. Кейли повернулась, ослепленная светом и собственными слезами. Бабушка подбежала к ней, обняла, целуя в затылок.
– О, дорогая, – взволнованно шептала бабушка.– Дорогая моя. Мне так жаль.
Она не спросила Кейли, почему та стояла, прислонившись к зеркалу, и плакала. Конечно, у нее были свои мысли на этот счет, а Кейли не пыталась объяснить ей это ни тогда, ни позже. Это было слишком личное, слишком дорогое, чтобы делиться этим с кем-то, даже с бабушкой.
В течение последующих лет Кейли навещала бабушку всякий раз, когда могла. Повзрослев, она стала видеть яркие, головокружительные, захватывающие дух сны о Дерби, независимо от того, была ли она в Редемпшне или где-то далеко, но к своему сожалению, в зеркале она видела его все реже и реже.
Когда Кейли было двенадцать, и она училась в школе искусств, ее мать погибла в автомобильной аварии в Европе. Отец умер год спустя от гриппа, а через шесть месяцев не стало и бабушки. Дом в Редемпшне закрыли, в нем никто не жил.
Зеркало стало просто зеркалом, темным и пустым. А Кейли, которая жила теперь в Лос-Анджелесе, была помолвлена с мужчиной, которого должна была любить, но не любила, и всеми силами старалась забыть Дерби. Но он то и дело приходил к ней в воспоминаниях, когда она бодрствовала и когда спала, работала или отдыхала, и чем дольше Кейли была вдали от Редемпшна, тем более эфемерной ощущала она себя.
Редемпшн, настоящее время
Элегантный старинный дом, в котором наследники оставили только кровать, несколько коробок с бумагами и книгами и арфу двоюродной бабушки Марты, окружил Кейли Бэрроу зияющей пустотой, когда она вошла в переднюю с одним чемоданом в руке.
Кейли кусала нижнюю губу, стараясь сдержать слезы. Она испытывала смешанные чувства: она всегда любила это место, у нее были связаны с ним неизменно счастливые переживания, но эта немая пустота была мучительным напоминанием о смерти родителей и бабушки. Кейли вздохнула.
