Рафаэль задрожал, потому что, хотя он не совсем понял, о чем говорит отец, ужасное грызущее ощущение зародилось где-то на краю его сознания. Что-то катастрофическое брезжило в этих словах, вроде грозовых туч, предвещавших злобную бурю. Он сказал почти шепотом:
– Сэр, я уверен, что, если я и сделал что-то, что могло вас огорчить, я смогу объяснить…
– Не стану скрывать, что ты меня разочаровал. У тебя абсолютно не мой темперамент, что дает мне основания считать, что мы не состоим в родстве. И на этом я склонен остановиться. Месяцы, что мы провели вместе, не рассеяли этой уверенности, а вчерашний вечер с этой гетерой… ну, у тебя был такой вид, будто тебе вообще не хочется. И я подумал: «Вот он, признак. Могут ли быть более разными двое мужчин?» И понял, что ты не можешь быть моим сыном.
Рафаэль никак не прореагировал на эти слова. Он всегда ощущал неприязнь отца. Еще до того, как маркиз бросил жену и сына девять лет назад, Рафаэль уже знал, что их не связывает даже подобие чувств, которые должны испытывать друг к другу отец и сын. Но это… Подумать только, что человек, которому он так старался угодить, которого ненавидел и обожал, о котором всегда думал как об отце, вовсе им не является!
Боль пронзила его. Губы Рафаэля зашевелились, они были сухими и непослушными, он пытался прийти в себя.
– Сэр, я могу объяснить свое поведение. Она была так… так напориста, а я ведь едва знал ее. У меня нет особого опыта…
Юноша резко остановился. Марке отвернулся. Он положил бархатный кошелек на бюро с ручной росписью и направился к двери. Там он задержался.
– Здесь деньги на дорогу. Я никогда не узнаю, действительно ли твоя мать приняла на свое ложе другого мужчину и от кого она зачала тебя. Поэтому я не отрекусь от тебя. Твое положение как моего наследника останется неизменным. В конце концов, других отпрысков у меня нет. Тем не менее, – добавил он, с трудом сглотнув и скрипнув зубами, – фарс под названием «личные отношения» я больше продолжать не намерен. Говоря честно, я видеть тебя больше не могу. Ты уедешь. И будешь жить вдали от меня.
Рафаэль с ужасом почувствовал, что глаза его защипало.
– Сэр…
Но что он мог сказать? Слова застряли у него в горле, неповоротливые и скованные чувствами, которых он не смел выразить.
Марке наконец-то посмотрел на него холодным презрительным взглядом, цепким, как когти демона.
– Не часто случается, чтобы юноша твоего возраста получал сообщение, что он скорее всего ублюдок. Удивите же меня хоть один раз, Рафаэль, примите это известие с достоинством. Это было бы для меня большим облегчением, так как позволило бы избежать неприятной сцены. – Он открыл дверь и вышел.
Долго еще после этого зловещего прощания Рафаэль Жискар, виконт де Фонвийе, сидел в пышном будуаре блудницы и плакал. Потом он вытер глаза, оделся и взял кошелек, который его отец – отец ли? – оставил ему. Взвесив его на руке, он взглянул в окно на канал и задумался.
Ублюдок?
Столько всякого пришло ему в голову – вспышки воспоминаний, замечания, которых он никогда не понимал, постоянное ощущение, что с ним что-то неладно и что поэтому его не любят. И теперь все встало на свои места, так же аккуратно, как лоскуты в лоскутном одеяле.
Ублюдок.
И тогда он поклялся себе в трех вещах.
Первое – что он плачет последний раз в жизни.
Второе – что тот нежный, чувствительный провинциальный мальчик, без рассуждений шедший вслед за человеком, который никогда не мог посмотреть на него без отвращения, должен умереть. Осознанным усилием воли Рафаэль убил его. Задушил, загнал в такую глубину, откуда он никогда больше не сможет отыскать дорогу на поверхность.
Третье – что в этом мире, где есть только хозяева и шуты, он больше никогда не будет ничьим шутом.
В разрушающийся замок в Амьене приехал совсем другой человек. Его мать-англичанка, Виолетта Обри Жискар, маркиза де Марке, часто удивленно смотрела на него, иногда делая замечания о том, как сильно он изменился.
– Просто я становлюсь взрослым, – отвечал он.
Но ее нельзя было обмануть. Ее глаза сужались, и она продолжала пристально смотреть на него, но сын еще не был готов к разговору. Он ждал, пока свежие раны затянутся. И однажды вечером, когда они сидели в тускло освещенном салоне, он сказал ей без всяких предисловий то, что сообщил ему Марке.
Мать вздрогнула, замерла, ее глаза слегка округлились и, прежде чем опустились веки, спрятав ее тайны, ярко сверкнули.
– То, что он сказал тебе, Рафаэль, ложь, – заявила она с дрожью в голосе.
Он сохранял спокойствие. В конце концов, мужчина, в которого он превратился из ранимого, растерянного мальчика, больше не имел чувств, чтобы питать разгневанное сердце.
– Тогда почему он так презирает меня? Маркиза закусила губу, брови ее сошлись.
– Я действительно сказала ему один раз что-то такое, просто чтобы позлить. Мы были в ссоре, и он связался с какой-то ужасной итальянской графиней. – Она посмотрела на сына, в ее лице читалась паника. – Мне просто хотелось причинить ему боль, ведь он столько раз причинял боль мне. Я выдумала какую-то историю о… о младшем садовнике и о себе. Я знала, что он взбесится от ревности. Мне и в голову не приходило, что он запомнит это, позволит этой нелепости встать между вами.
Рафаэль произнес лишь два слова, выговорив их твердо и жестко:
– Это правда?
Рот его матери скривился, уголки губ некрасиво опустились. Он не нуждался в ее заверениях, но она разразилась потоком объяснений. Он не стал их слушать. Фразы вроде «одинокая, мне хотелось чувствовать себя любимой…» и «у него были другие женщины, и мне хотелось показать ему…» задевали всего лишь край его сознания.
Значит, ублюдок.
Маркиза заявила, что примирение с Марке быстро положило конец этому роману. Она всегда полагала, что он – сын Марке.
– Действительно, – пылко уверяла она, – я в этом уверена. А тот, другой, давно уже умер от лихорадки. Так какое это теперь имеет значение?
Рафаэль почувствовал, что с него достаточно. Он встал и сказал, что уезжает. Он решил, что поедет в Англию и будет жить у бабки с материнской стороны, единственной из ныне живущих его бабок и дедов. Он собирался поступить там в университет.
Как и следовало ожидать, Виолетта расстроилась. То, что она вышла замуж вопреки воле родителей, рассматривалось ее семьей как нарушение дочернего долга, и она так никогда и не была прощена. Отношения не были восстановлены даже тогда, когда союз с Марке, вызывавший у нее такой восторг поначалу, превратился в нечто жалкое. Но и тогда, как часто жаловалась Виолетта, жестокое сердце старухи не смягчилось, чтобы облегчить страдания дочери. Рафаэль решил, что его мать склонна делать слишком стремительные и драматические заявления, и задался вопросом: действительно ли его бабка так исполнена ненависти? Он видел ее всего несколько раз и знал, что она – резкий, бескомпромиссный стреляный воробей, но она единственная из семьи не предавала его.
