— Хотел, — отозвался Антоан. — Да к счастью, яма на дороге попалась.
— Я вас не понимаю, Мечислав Феллицианович.
— Я его тоже не понимаю, — буркнул Голицын. — Аграфена Ниловна, мы уже почти в городе. Надо поторопиться пока на улицах не очень людно. Я отвезу вас домой. А потом мне надо будет отлучиться по делам.
— Вы же обещали сопровождать меня с бабенькой по магазинам, — напомнила ему Груша.
— Полагаю, одной совместной поездки в день нам с вами вполне достаточно, — ответил Антоан и уточнил, увидев растерянное и чуть обиженное выражение ее лица: — Для вашего же спокойствия. А впрочем, и моего тоже. Я извинюсь перед Аграфеной Федоровной.
— Мечислав Феллицианович, ехали бы вы лучше с нами или вон хоть с дядюшкой на ловли, несколько просительно произнесла Груша.
— Чем же это лучше? — удивился Голицын.
— Да хотя бы тем, что не надо было бы тратиться на пистолеты и отправлять раненых в лазарет, — вздохнула она. — Это вам не идет, Мечислав Феллицианович.
Действительно, господину Марципанову, ученому мужу и порядочному человеку, мало подходили ссоры с подполковниками, дуэли на рассвете и ночные вылазки с предполагаемым мордобоем иностранных подданных. А вот вертопраху князю Антоану Голицыну они шли вполне.
— Вы помните, где стоит их палатка? Сможете найти? — спросил Тауберг, выслушав рассказ Голицына о том, как получилось, что он слышал разговор двух англичан.
— Думаю, да, — ответил князь. — Надо с берега подняться в гору. Там еще тропинка есть.
— Хорошо.
Иван поднялся с кресел, подошел к окну.
— Ночь звездная, лунная. Обойдемся без фонарей. Чтобы не спугнуть их и не раскрыть себя.
Он немного помолчал, обернулся к Голицыну.
— А как получилось так, что вы стали Марципановым? Да еще Мечиславом Феллициановичем?
Антоан задумался. Что ему на это ответить? С чего начать? С пашпорта, который ему против воли навязал его братец, обер-прокурор Синода? Или с заведения мадам Жомини? А может, с их дуэли? Нет, пожалуй, рассказ свой следует начать с того момента, когда он познакомился с девицей Татищевой. Она была уже почти обручена, когда на ее горизонте появился он, Антоан Голицын. Как, эдакая красавица и умница вот-вот будет принадлежать другому, вовсе не ему? Так быть не должно, а стало быть, и не бывать сему! И он расстроил все дело и женился-таки на ней назло всему свету. А потом, несколькими годами позже, поставил на куш, желая отыграться в штосс. И проиграл… Нет, свой рассказ, как он стал Марципановым, следует начинать с более ранних событий в его жизни, когда… Черт побери, что это? Голицын провел по щеке. Щеки пылали. Он потрогал уши, так, как бы в раздумье — уши горели огнем. Ему стыдно? Да, ему было стыдно…
— Это слишком долгая история, подполковник, — медленно произнес князь, рассматривая узоры ковра на полу. — Может, нам пора?
Иван отвел взгляд от Антоана, приняв краску стыда на его лице за смущение и тем немало удивленный. Неужели, этот человек умеет смущаться? Но ведь это нонсенс! Что-то с ним, верно, произошло за это время. А впрочем, не его это дело…
— Да, вы правы, — отошел подполковник от окна. — Идемте.
Теперь он шел за князем, время от времени поглядывая на его прямую породистую спину. Тропинка была узкая и еле видимая в ночи, вокруг чернели кусты и деревья, так что спина князя была единственным ориентиром. А ведь еще совсем недавно они были готовы без сожаления выстрелить друг в друга. Впрочем, более занимала Тауберга иная мысль: справятся ли они вдвоем с тем, что задумано. Будь иной случай, он пошел бы в полицейскую управу, и сей час вся Соколова гора была бы оцеплена полицейскими так, что не проскочит и мышь. Но он был строжайше и высочайше предупрежден, что привлекать к порученному ему заданию никого не можно, уж больно компрометажными, а стало быть, и опасными для державного дома были бумаги, которые надлежало изъять. Ибо даже информация о том, что такие бумаги существуют, не говоря уж об их содержании, могла бы навредить империи так, что последствия трудно даже предсказать. На этой мысли Тауберг едва не уперся грудью в спину остановившегося Голицына.
— Вон, возле двух березок, видите, — шепотом произнес Антоан, кивая чуть вправо от себя.
Подполковник перевел взгляд в направлении, указанном князем, и увидел меж двух берез желтеющий в ночи конус палатки. Оба не заметили, как позади них скользнули две тени, невысокая и тонкая, принадлежавшая явно женщине, и чуть согбенная, пошире и выше…
— Вижу, — так же шепотом ответил Иван.
— Они там.
— Пошли.
Стараясь ступать неслышно, едва ли не на цыпочках, они подошли к палатке. Прислушались. Тихо.
— Какой у нас план? — почти одними губами спросил Голицын.
— Врываемся, вяжем, учиняем допрос, нагоняем ужасу, — шепотом ответил Тауберг.
Князь кивнул. Что ж, план как план. Простенький, зато весьма действенный и понятный.
Подполковник откинул полог палатки, заглянул, дождался, пока привыкнут глаза. Рассмотрел, что находилось внутри: две походные кровати, стол меж ними, на столе ночной лампион с едва тлеющим фитильком. В углу ящик с отделениями, заполненными керамическими черепками, наконечниками стрел, мелкими костями. Рядом, на полу обрывки материи, веревки.
Вошел. Следом Голицын. Иван наклонился, поднял моток веревки, другой передал Антоану. Кивнул на того, помельче, что лежал справа. Сам кинулся на левого, что был крупнее.
— Ага, попался!
Левый открыл глаза, хотел, верно, крикнуть, но жесткая широкая ладонь зажала рот. Сразу стало трудно дышать, не до крику. Англичанин вытаращил глаза, но напавший с силой перевернул его на живот, свел на спине руки и стал их вязать, вдавив его голову в подушку. Затем перевернул, усадил и, показав огромный кулак, прошипел по-русски:
— Будешь орать, убью. Понял?
Англичанин сморгнул.
— Понял, я спрашиваю?
— Да, — ответил тот по-русски.
— Молодец, — констатировал Тауберг и подкрутил огонек лампиона поярче.
Тем временем закончил со своим и Голицын, сев на него верхом. Правда, второму англичанину, щуплому, но верткому, все же удалось довольно громко выкрикнуть: «What's happening?» [3], — но это были последние слова, сказанные обитателями палатки без разрешения ночных гостей. Щуплый тотчас получил кулаком в ухо и сразу все понял, чему способствовал тонкий звон в горевшем пламенем слуховом органе, будто его обладателя постоянно атаковал навязчивый комар. Вообще, англичане оказались ребятами сговорчивыми и понятливыми, однако эти лучшие их качества проявились не сразу, когда речь зашла о найденных письмах.
