По мере приближения к бамбуковой рощице лучше различается экзотическое изящество листвы, причудливые изгибы деревенских крыш; сидящие в засаде желтокожие люди выглядывают из-за деревьев, чтобы рассмотреть наступающих, плоские лица искажены злобой и страхом… Трепещущие, но решительные и опасные, они внезапно с криком выбегают из укрытия и разворачиваются в длинную цепочку.
– Китайцы! — вновь кричат моряки с той же отвагой на лицах.
И все же на этот раз противник слишком многочислен. Один из моряков, обернувшись, замечает других китайцев, которые заходят сзади, прячась в траве…
…Как красив был в тот день, в ту минуту юный Сильвестр! И как горда была бы старая Ивонна, если б видела своего храброго, воинственного внука!
Успевший за несколько дней загореть и преобразиться, да так, что даже изменился голос, он чувствовал себя здесь вполне в своей тарелке. В минуту нерешительности оцарапанные пулями матросы уже начали было отход, который мог стоить им жизни, однако Сильвестр продолжал двигаться вперед; изо всех сил работая прикладом, он косил неприятеля направо и налево, сражаясь один против нескольких китайцев. И дело приняло совсем иной оборот: та паника, то смятение, та слепая сила, которая решает все в таких небольших, никем не управляемых сражениях, охватила желтокожих, и они начали отступать.
…Теперь все было кончено, китайцы бежали. Шестеро матросов многих уложили из скорострельных ружей; на траве виднелись красные лужи, обезображенные тела, головы с вывалившимся в воду мозгом.
Китайцы бежали, пригибаясь к самой земле, распластываясь, точно леопарды. А Сильвестр бежал за ними, уже дважды раненный, с бедром, пробитым копьем, и с глубокой раной на руке; но он не чувствовал ничего, кроме опьянения битвой, того неподвластного разуму опьянения, которое бывает у людей сильной крови, того опьянения, которое придает простым смертным нечеловеческую отвагу, рождает античных героев.
Один из тех, кого он преследовал, в порыве отчаянного ужаса повернулся, чтобы прицелиться. Сильвестр остановился, давая противнику возможность разрядить ружье, презрительная улыбка играла на устах юноши, он был великолепен; затем, угадав направление грядущего выстрела, он отклонился немного влево. Но в момент спуска ружье неприятеля случайно отклонилось в том же направлении. Почувствовав сотрясение в груди и осознав вдруг, что это значит, он прежде даже, чем почувствовал боль, повернул голову к бежавшим за ним морякам и попытался сказать, как старый солдат, те слова, которые обычно и говорят в таких случаях: «Кажется, я готов!» Сделав глубокий вдох, он почувствовал, что воздух с тихим, но страшным шумом входит через дыру в правой стороне груди, словно через прохудившийся кузнечный мех. Одновременно рот наполнился кровью, а в боку возникла острая боль, которая быстро усиливалась, пока не стала чем-то жутким и невыразимым.
Сильвестр два или три раза повернулся вокруг себя, голова кружилась, он все пытался дышать, несмотря на красную жидкость, хлынувшую в горло и вызывавшую удушье, но вскоре тяжело повалился в грязь.
Спустя примерно две недели, когда небо помрачнело из-за приближающихся дождей, а жара в желтом Тонкине сделалась еще нестерпимей, Сильвестр, которого привезли в Ханой, был отправлен рейсом в Халонг и взят на борт судна-госпиталя, идущего во Францию.
Его долго несли на носилках, останавливаясь на время в пунктах скорой помощи. Врачи сделали все, что могли, но грудь со стороны ранения наполнилась водой, и воздух с бульканьем постоянно проникал внутрь через рану, которая в этих скверных условиях никак не затягивалась.
Его наградили медалью за воинские заслуги, и это доставило ему немного радости.
За долгое время страданий и расслабляющей лихорадки Сильвестр перестал быть прежним воином — с видом решительным, голосом звучным и повелительным. Он вновь сделался ребенком, тоскующим по дому; почти не говорил, едва отвечал на вопросы мягким, слабым, почти угасшим голосом. Чувствовать себя таким больным и быть так далеко, так далеко от родной земли! Думать о том, что только через много-много дней попадешь домой, — и то, если повезет, ведь силы тают… Мысль о страшной удаленности от родного очага не давала ему покоя, угнетала с момента пробуждения, когда, после нескольких часов забытья, он вновь начинал ощущать раны, жар лихорадки и легкий шум воздуха, врывавшегося в продырявленную грудь. Сильвестр упросил, чтобы, невзирая на риск, его взяли на борт.
Доставка на корабль, неизбежные толчки во время перевозки причиняли ему нестерпимую боль.
На борту готовящегося к отплытию транспортного судна больного положили на одну из госпитальных железных коек, и вновь начался долгий путь по морям, но уже в обратном направлении. Только на этот раз Сильвестр не сидел, словно птица, овеваемая ветром, на верху мачты, а лежал внизу, окутанный запахами лекарств и гниющих ран.
В первые дни радость начавшегося возвращения домой немного улучшила его состояние. Сидя на постели в подушках, он время от времени просил подать ему его шкатулку. Матросская шкатулка из светлого дерева была куплена в Пемполе и предназначалась для хранения дорогах ему вещей: там лежали письма от бабушки Ивонны, Янна и Го, тетрадка, куда записывались моряцкие песни, и книга Конфуция[38] на китайском языке — добыча мародера, в которой на обратной, чистой стороне листов Сильвестр вел наивный дневник своего похода.
Рана, однако, не заживала, и в первую же неделю плавания врачи пришли к заключению, что смерть неминуема.
…Теперь транспорт находился у экватора, в невыносимой жаре, предшествующей бурям. Судно шло, подвергая качке своих раненых и больных, шло всегда на большой скорости, по бурному морю, волнующемуся, как при смене направления муссонов.
С момента выхода из Халонга на длинном пути во Францию скончался уже не один человек, тела их пришлось бросить в пучину; многие койки стояли теперь пустыми.
В тот день в судовом госпитале было очень темно: из-за шторма закрыли железные ставни портов, и атмосфера в помещениях сделалась еще более удушающей.
Сильвестру становилось все хуже, близился конец. Лежа на раненом боку, он из последних сил обеими руками сжимал гниющую рану, старясь сделать неподвижным правое легкое и дышать только левым. Но болезнь постепенно перекинулась и на другое легкое; вскоре началась агония.
Разного рода видения теснились в его тяжелой голове; картины Бретани и Исландии сменяли друг друга, в жаркой темноте над ним склонялись то любимые, то отвратительные лица.
