поскорее ответить.
Пусть начертает словечко одно: Приходи!
В храм я снесу, возложу на алтарь ту табличку,
Розы и ладан богине любви принесу.
Горе! Вернулись назад с невесёлым ответом таблички,
Кратко в злосчастном письме начертала: Нельзя!
Вот и примета: Напе на пороге споткнулась.
Прочь с моих глаз! Сгиньте вовсе, таблички.
На перекрёстке бы вам, деревяшкам негодным, валяться,
Чтоб проезжающий воз вдребезги вас раздробил!»
Он изнывал: супруг Терции благополучно отбыл за море, а плутовка, сначала поманив, всё откладывала свидание, ссылаясь то на присутствие матери и сестры, то на запретный день, то на недомогание.. Наконец, докучные родственницы уехали, и он уже совсем приготовился к встрече со своей милочкой, как вдруг получил записку «Ныне никак нельзя» .Служанка готова была утешить его, однако Назон расстроился и не обратил на неё внимания. Полнясь обидой и разочарованием, он решил нынче же повидаться с возлюбленной во что бы то ни стало, даже если придётся выломать дверь.
Привратник дома с балконом не хотел впустить его, однако Назон высокомерно заявил, что госпожа ждёт его, а для убедительности вручил монетку. У цепного бедняги руки затряслись от жадности. Угодливо улыбаясь, он кликнул пробегавшего мимо мальчишку и велел провести гостя на половину хозяйки.Мальчишка исполнил наказ и убежал, оставив Назона перед дверью в покои Терции. В доме было пусто и тихо; слуги в отсутствие хозяина разгуливали кто где. Постояв в нерешительности, Назон открыл дверь и вошёл внутрь. Он застанет милую врасплох, но пусть она не смущается, если волосы её окажутся неприбранными, а одежда по-домашнему простой: красавица восхитительна в любом виде.
Миновав тёмную прихожую, юноша вступил в комнату, где должно быть только что ели: на столе, покрытом скатертью, валялись объедки. Из-за разделявшей комнату надвое занавески доносились женские голоса: Терция с кем-то разговаривала. Картавый голосок его милой звенел в воздухе, как золотая мушка; второй голос гудел шмелём и принадлежал пожилой женщине. Она говорила нараспев:
– До чего же тебе идёт это ожерелье! Он сказал: как договоримся о встрече наедине, будут и серёжки.
– Нет, ни за что! – хихикала Терция. – Но ожерелье превосходно.
– Вот и оставь его себе, моя раскрасавица. Я ему скажу : пусть к серьгам приложит и браслеты.
– Типун тебе на язык, Дипсада! Я ни за что не соглашусь.
– Да почему? С Флакком-то вы поладили.
– Флакк другое дело. А этот какой-то коротышка.
– Да ведь и он мужчина, и ему охота красавицу. Зато богат и не скуп. Покою мне
не даёт. Как увидел тебя, только о тебе и толкует. Да и кого ты не прельстишь? Такой бы красе да раму богатую. Не капризничай, моя прелесть, не ломайся. Милочка моя, с плохим предложением я бы к тебе не пришла.
Назон окаменел, внимая бесстыдным уговорам. Не было сомнения, у Терции сидела сводня, а та слушала наглые речи и не гнала её прочь.
– Теперь, когда твой муженёк уехал, самое время вволю пожить, а заодно и обогатиться, – продолжала гудеть Дипсада.
Назон сжал кулаки, исполняясь ярости, и только нежный голосок милой заставил его помедлить. Терция сказала:
– Я люблю другого.
– Уж не Капитона ли? – охнула Дипсада.
– Конечно, нет! Ах, какая ты смешная! У меня есть возлюбленный.
На сердце у Назона потеплело. Но Дипсада не растерялась:
– Где один, там и два. Скажу ему, что ты согласна.
– Ах, нет.
– Значит, забирать с собой ожерелье?
– Оставь его у меня до завтра.
– Да я его и насовсем оставлю. Не красней, не смущайся, госпожа. Будешь мне благодарна за Приска.
С этими словами сводня отодвинула занавеску и, столкнувшись носом к носу с разгневанным молодым человеком, выпучила глаза.
«Слушай: Дипсадой её, старую ведьму зовут.
Цель у развратной карги – рушить законные боаки,
Женщин невинных к пороку склонять.
Стал я свидетелем. Вот что она говорила:
– Знаешь, мой свет, вечор ты прельстила повесу,
Он от лица твоего взоров не мог оторвать.
Счастье Венера сулит: смотри-ка, богатый любовник
Жаждет тебя и желает узнать, чем тебе угодить.
Смело, красотка! Невинна лишь та, которой не ищут.
А попроворней умом ищет добычу сама.
А твой поэт! Что дарит, кроме песен?
Будь он даже Гомер, лучше щедрый дружок.»
Терция, вся в белом, стояла позади; ахнув при виде Назона, она чрезвычайно растерялась.
– Проклятая ведьма! – закричал Назон, набрасываясь на Дипсаду с кулаками. – Отравительница, сводня, лупа! Чтобы тебя скрутила трясучка! Чтобы отсох твой поганый язык! Вот тебе, получай!
Спасаясь от колотушек и громко вопя, Дипсада, вырвавшись, побежала вон. Назон обратил разгорячённый взор к любимой. У той от испуга раскрылся ротик: прижав кулачки с зажатым в них золотым ожерельем к груди, она попятилась.
– Негодница! – завопил любовник. – Едва муж за дверь, она уже начинает торговать собой! – И. подскочив, залепил ей пощёчину.
Она рванулась прочь, однако он, удержав её, безжалостно ударил свою Терцию по другой щеке и, в довершение, схватил за волосы.
Едва шелковистая масса её волос рассыпалась по плечам, и Терция предстала маленькой, жалкой и растрёпанной, он тут же одумался и выпустил её. Испуганно глядя на разбушевавшегося любовника, она безмолствовала. Её личико было бледно; красные пятна – следы ударов рдели на щеках. Назону стало не по себе.
– Почему ты молчишь? Оправдывайся! Лги, изворачивайся! – потребовал он.
Из её глаз, полных изумления, страха и обиды, полились по щекам слёзы. Заслонившись ладонью, она отошла и села , всхлипывая.
– Что я наделал! – смутился Назон. – Вот сумасшедший… Не плачь, – попросил он. – Я виноват. Прости меня.
Приблизившись, он попытался отвести её руки от лица, но, резко освободившись, она продолжала неутешно рыдать. Следы ударов на её лице покраснели ещё больше; встревоженному юноше показалось даже, что её щека распухла.
– Я прямо варвар какой-то. Ударил свою милую девочку! Причёску ей растрепал. Прости меня, любимая. Но я вспомнить спокойно не могу, как эта злобная ведьма уговаривала тебя стать распутной лупой. Пусть боги пошлют ей нищую, одинокую старость. Пусть кости её не успокоятся в земле.
Терция молча всхлипывала. Он сыпал ласковыми словечками, просил ударить себя, клял свой буйный порыв, – она молчала. Тогда он бросился к её ногам. Так их и застала удивлённая Напе. Вырвавшись из рук Назона, Терция бросилась служанке на грудь. Напе, узнав о произошедшем, сердито пожелала Назону:
– Чтобы руки у тебя отсохли и отвалились.
– Пусть отвалятся, – покорно согласился он.
– Бесовестный! – разъярилась служанка. – Если бы ты ударил последнего из плебеев, и то понёс бы кару. Разве над госпожой у тебя больше прав?
Назон снова упал к ногам любимой:
– Вцепись мне в лицо ногтями, рви волосы, выцарапай глаза, но прости!
Терция оттолкнула его коленом.
– Иди домой, – велела Напе. – Госпожа не хочет тебя видеть.
– Не уйду, пока меня не простят.
– Тебя никогда не простят. Уходи, не то тебя выведут под локти.
– Так я лягу за порогом и стану плакать.
– На здоровье. Бессовестный! – были последние слова, которые он услышал в доме милой.
Он шёл домой, не видя дороги. Бледное, испуганное личико Терции стояло у него
