Дориан вспомнил ее вчерашний рассказ о деятельности мозга.
– Понимаю. Ты боишься, что это ненормальное явление и его действие кратковременно?
– Не знаю.
Может, через минуту он упадет замертво? Маловероятно. Никогда еще он не чувствовал себя таким бодрым.
Тем не менее следует подстраховаться.
Дориан схватил жену в объятия и начал целовать, чувствуя, как она всем телом прильнула к нему.
Это было не совсем то, что он собирался делать. Он хотел лишь дать ей понять, насколько сильны его чувства, однако начав, оба уже не могли остановиться. Вскоре одеж да, которую Дориан только что надел, валялась на полу рядом с платьем Гвендолин, а он сам утонул в горячем море желания.
Потом, когда они лежали, прижавшись друг к другу, и Дориан обнаружил, что еще жив да к тому же находится в здравом уме, он решил объяснить жене, что она для него сделала.
Вчера, рассказывая о своем беспутном прошлом, он ожидал с ее стороны презрения, но Гвендолин лишь нетерпеливо отмахнулась, считая посещение шлюх и пьянки обычным мужским занятием.
Он рассказывал ей о том страшном и жалком существе, в которое превратилась его мать, однако у Гвендолин и тут нашлось логическое объяснение. «Это как при чахотке. Нельзя с уверенностью сказать, что именно супружеская неверность и необходимость сохранить все в тайне спровоцировали нервный срыв. Ее брак оказался неудачным. Но любовные связи могли только ослабить эмоциональный стресс и замедлить развитие болезни, а не наоборот».
Оставшись с матерью, он только подлил бы масла в огонь, потому что Амнита по духу была намного ближе с ним, чем с мужем.
Более того, он должен пересмотреть свое отношение к условиям в сумасшедшем доме, ибо там требуется совершенно иной подход к больным. Пациенты могут казаться спокойными и рассудительными, а на деле быть всего лишь марионетками, которыми управляют пораженные клетки мозга. Больные часто не помнят, что их ужасает или приводит в ярость, не говоря уже об элементарных правилах гигиены, даже забывают, кто они такие.
Наконец Дориан понял, что мать, возможно, не чувствовала постоянной боли и унижения, поскольку большей частью жила в собственном мире, куда никто не мог проникнуть.
– Ты вернула мне душевный покой, – сказал Дориан. – Даже мой дед уже не выглядит монстром: несчастный старик, жалкий в своем невежестве, боящийся того, чего не понимает, и оказавшийся в полной зависимости от «специалистов». Ты совершенно не похожа на его драгоценных врачей. Ты обладаешь талантом делать непонятное доступным неискушенному уму и не преувеличиваешь опасность положения. Даже мой недавний приступ кажется лишь досадным недоразумением.
Гвендолин поднялась на локте.
– Может, ты стал менее возбужденным и твоему мозгу не пришлось так напрягаться, – предположила она. – Ты решил сохранить ясность мысли, и, похоже, стимуляция мыслительных процессов оказалась более действенной, чем их притупление.
– Занятия любовью создают положительные эмоции. Думаю, это тоже следует отнести к лечению.
Гвендолин приподняла брови:
– В медицинской литературе никогда не упоминалось об использовании полового акта в качестве лекарства.
– Возможно, ты читала не те книги, – усмехнулся Дориан.
Стоя на пороге, он наблюдал, как Гвендолин читает научную брошюру.
Две недели назад прибыли наконец ее книги, и они с Хоскинсом помогли ей переделать гостиную в кабинет, где на полках аккуратными рядами выстроились многочисленные труды по медицине. Зато стол был завален брошюрами, записными книжками и листами бумаги.
Дориан знал, что жена ищет: не лекарство, которого не существовало, а ключ к разгадке его «положительной реакции на лечение». И хотя Гвендолин никогда бы в этом не призналась, она все же надеялась подольше сохранить ему если не жизнь, то хотя бы его здравый рассудок.
Он, конечно, готов ей помогать, радуясь каждому лишнему месяцу, каждому новому дню. Но у него болело сердце за жену. Она вовсе не такая «разумная и эгоистичная», как утверждала. Ей далеко не безразлична судьба пациентов, даже мистера Бауеза, состояние которого по сравнению с болезнью Амниты казалось легким недомоганием.
Но сейчас речь шла не о сопереживании Дориан боялся, что жена перешла грань, отделяющую жажду знаний от навязчивой идеи. Прошлой ночью она бормотала во сне об идиопатическом непостоянстве, патологических изменениях и продромальных симптомах.
Его одолевало искушение отослать назад все книги и запретить Гвендолин работать, пока у нее не развилось воспаление мозга. Но Дориан не мог лишить жену того, что было смыслом ее жизни, выказать неуважение к ее зрелости, уму и компетентности.
К счастью, несмотря на два приступа, мозги у него еще работали, и он сумел придумать, как облегчить боль.
Второй приступ длился сутки, пока Дориан не заставил жену дать ему рвотный корень, чтобы очистить желудок.
После этого он полдня спал как убитый, а проснувшись, отлично себя чувствовал.
Без сомнения, это явилось результатом того, что Гвендолин прогнала демонов страха, невежества и стыда, освободив его поврежденный мозг от эмоционального напряжения. Конечно, облегчение временное, и он должен им воспользоваться. У него самого нет будущего, но оно есть у Гвендолин, поэтому он употребит оставшиеся дни на ее благо.
– Не помешаю? – спросил Дориан.
Она подняла голову, сосредоточенное выражение тут же исчезло, и от ее сияющей улыбки сердце подпрыгнуло у него в груди.
– Ты для меня самая желанная помеха на свете, – ответила она.
Дориан вошел в комнату и, присев на край стола, бросил взгляд на брошюру, которую Гвендолин читала перед его приходом: «Острая идиопатическая мания как проявление…»
– Это работа доктора Эвершема, – объяснила Гвендолин. – Но твое поведение не соответствует приведенному здесь описанию.
Дориан бегло просмотрел страницу.
– Не понимаю, как ты разбираешься в такой абракадабре. – Он положил брошюру на стол и взял другую книжечку. – Эта еще хуже. Можно сойти с ума от первого предложения, которое занимает три четверти страницы.
– Они врачи, а не писатели. Ты еще не видел их рукописи. Удивительно, как наборщики ухитряются не попасть из-за них в сумасшедший дом.
– Твои не лучше. – Дориан многозначительно посмотрел на стопку листов, исписанных неровным почерком жены.
– Да, в отличие от твоего мой почерк ужасен. Уверена, ты был лучшим писцом в Лондоне.
– С радостью перепишу твою рукопись. Действительно, я… – Он замолчал, пытаясь вспомнить что-то недавно сказанное ею. Что-то о «неверно истолкованном».
