Эйдан покрутил шеей и покачал головой, но давление его крови не давало уняться пульсирующей боли в висках… не считая прочих мест.
— Молоко, говоришь?
Его голос был больше похож на сдавленное сипение.
— Да-да! Детям необходимо молоко. И творог. И фрукты. Тебе надо достать апельсинов, а еще яблок, — отозвалась она, указывая на почти пустую вазу с фруктами у него на столе. — Тут осталось всего одно. А я так люблю запускать зубы в хрустящее сладкое яблоко! Почему-то сразу начинаешь чувствовать, будто все в порядке. — Она крепче прижала его плащ к груди, устремляя взгляд куда-то далеко и совершенно не замечая, как при этом поднимаются ее груди. — Очень жаль, что для дынь еще не сезон.
«Дыни! О Боже!» Она уже раздает указания как домоправительница.
— Уж и не знаю, как мы со всем этим справимся.
Мэдлин пристально посмотрела на него:
— Ты надо мной смеешься! — Отшвырнув его осиротевший плащ, она повернулась к нему спиной. — А как насчет уборки? Мне придется стать и твоей горничной?
Желание моментально восстало из мертвых, вырвавшись из усыпальницы и схватив за горло самого Эйдана. «Страстный лорд и нахальная горничная». Но он не сноб. Он с не меньшим удовольствием сыграл: бы роль похотливого лакея или грума, лишь бы это Мэдлин оказалась в костюме горничной с метелкой из перьев и явно без панталончиков…
Они молча ходили по комнате, не отрывая друг от друга глаз.
«Нет. Нам нельзя. И все же… Кажется, мы не устоим».
Комната стала казаться тесной. Они кружили по ней, беспокойно хватаясь за какие-то вещи, борясь с растущим влечением. Она ощущала его жар. Он чувствовал аромат ее кожи.
Двигаясь по спирали, они наконец остановились, их разделял всего один шаг.
Эйдан стоял молча, глядя на нее с высоты своего роста. Мэдлин вдруг очень ясно поняла две вещи. Во-первых, они оказались наедине впервые за более чем три года. И во-вторых, ее влечение к этому мужчине за все это время ничуть не уменьшилось.
Она не в состоянии была разорвать контакт их взглядов — возможно, потому что не хотела этого делать. У него дергалась щека — и она заметила, что его дыхание учащается. Ее пульс скакал не хуже лошадки Мелоди, и она чувствовала, что кожа у нее начинает гореть.
«Отступи на шаг. Скорее!»
На этот раз ноги отказались ей повиноваться.
«Не могу».
Она была физически привязана к нему канатом, свитым из жара, желания и безнадежной страсти. Обжигающий огонь вспыхнул у нее между ног — и она рефлекторно сдвинула колени.
«Неужели меня сейчас поглотит пламя — просто из-за того, что я стою всего в локте от него?» Сейчас это казалось ей весьма вероятным.
Рука Эйдана начала подниматься — медленно словно он не переставал с собой бороться. Его пальцы и ладонь были изогнуты так, словно он уже прижимал их к ее щеке.
«Да! Ласкай меня. Одно прикосновение твоей руки — и от меня вспыхнет даже сам воздух вокруг. Потянись ко мне, потому что я сама не осмелюсь. Овладей мною…»
В комнату опять прискакала Мелоди:
— Я грязная!
Рука Эйдана упала. Он отступил от Мэдлин, а она отшатнулась от него. Второй рукой он утер свой влажный лоб. Упавшая вниз рука сжалась в кулак, отрекаясь от этих мгновений слабости.
Он посмотрел на девочку, несколько раз моргнув, чтобы разогнать туман похоти.
— Согласен, — проворчал он. — Ты действительно чумазая. Похоже, это твое естественное состояние, леди Мелоди.
Его недовольный тон заставил малышку скукситься.
— И-из-извини, дядя Эй-д-дан!
Огромные голубые глаза моргнули раз, другой, а потом из каждого выкатилось по слезинке.
— Ох, Бога ради, милорд! Ну что вы наделали! — Мэдлин опустилась перед Мелоди на колени и прижала ее к себе. — Не слушай дядю Эйдана, малышка. Папа-медведь еще не освоился со своими обязанностями. Мы с тобой все исправим. — Она встала и повела девочку из комнаты, на прощание одарив его еще одним презрительным взглядом. — Ну, где тут у нас умывальник?
Раскаяние очень помогло ему справиться с желанием. Мелоди была совершенно не виновата в том, что у него не хватает сил бороться с призывом этой сирены. Эйдан разжал кулак и устремил взгляд на свою ладонь. Еще чуть-чуть…
«Еще чуть-чуть — и ты снова потерял бы голову.
Еще чуть-чуть — и ты позволил бы снова тебя ранить!»
Он закрыл глаза.
Еще чуть-чуть — и он был бы в раю.
Или в аду.
Он отдал бы все на свете, чтобы полностью ее понять — так или иначе. Загадка, которой была Мэдлин, не давала ему покоя все эти годы. Возможно, то, что случилось сейчас, — это не лишние хлопоты, а шанс наконец ее разгадать.
День тянулся мучительно-бесконечно. Эйдан обнаружил, что не может уйти отсюда, несмотря на то что его снедало крайнее беспокойство.
Его комнаты в клубе «Браунс» всегда казались ему достаточно просторными. Тут была большая спальня, где хватало места для всех его вещей. Как и в других лучших апартаментах, была и гостиная, которую он предпочитал называть кабинетом, поскольку наполнил ее книгами: здесь можно было сидеть и размышлять или смотреть в окно за утренним кофе и сытным завтраком.
Холостяку было вполне комфортно в этих двух комнатах, выходящих в сад.
Тогда почему у него такое чувство, что из-за тесноты и духоты ему стало нечем дышать? Казалось, стены наваливаются на них, давят их, придают атмосфере совершенно неуместную напряженность. Мэдлин была очень тиха: она говорила только с Мелоди, — и тем не менее он поймал себя на том, что следит за малейшим движением ее брови, за каждым взмахом ее руки. Думает ли она о нем? Сожалеет ли о том давнем дне?
«Скучала ли ты обо мне также, как я о тебе?»
Это было невыносимо. Какая-то часть его сознания требовала, чтобы он срочно уезжал из Лондона, подальше от ее вида и аромата ее волос, от мыслей о ней.
Конечно, ничего не изменилось. Эйдан не может покинуть столицу из-за важных вопросов, которые вскоре должны будут обсуждаться в палате лордов. Бридлавы по-прежнему занимают его городской особняк, а он до сих пор не уверен в материнских чувствах Мэдлин. Кажется, Мелоди ей симпатична — но не более того.
Не предвидя в ближайшее время никаких возможностей что-то предпринять, он вынужден был ощущать ее присутствие, словно постоянный зуд. Когда она проходила мимо него, его взгляд невольно погружался в вырез ее лифа. Когда она останавливалась у окна, глядя на по-зимнему блеклый сад, он ловил себя на том, что любуется светом, играющим в ее волосах. Ему с трудом удавалось удержаться и не броситься к ней, не вернуться добровольно к прежней слепоте, прежней доверчивости.
