— Он коллекционер? — начал д'Авансон. — Видно, что вы знакомы с ним, дорогая, всего лишь двадцать четыре часа… Нет, нет, — продолжал он с иронией, выдававшей его гнев против присутствия Казаля, — странный гнев, часто овладевающий пятидесятилетними мужчинами, не желающими признаться в своей детски несдержанной ревности, на которую они не имеют никакого права. — Вы не знаете современной молодежи, если считаете ее способной заниматься чем-либо, кроме спорта и шика!.. Этот, как видите, умен. Я знал его чуть не с пеленок… Да, да, он начинал выступать в клубе, когда я отправлялся с поручением во Флоренцию… Он был одарен… Он рисовал, играл на рояле и говорил на четырех языках… Вы, вероятно, имели случай убедиться в его памяти… И что же? Если бы вам довелось, как это случилось мне, услышать его разговоры с товарищами: «А кто завтра выиграет в Auteuil-Farewel или Livarot?.. А что, у вас хороший чубук?.. А какое шампанское вы пили сегодня за обедом?.. «L'extra dry» или «brute»?.. Машольт фехтовал сегодня с левшой Верекиевым. Кончилось ли состязание вничью? А в каком положении находится сегодня банк? А понт?..» И ничего другого вы от них не добьетесь…
Пока бывший дипломат произносил всю эту тираду, производившую тем более смешное впечатление, что, давая исход своему злобному чувству, он сохранял ту принужденно-вежливую сдержанность, которая свойственна людям его профессии, Жюльетта с беспокойством смотрела на Казаля. Последний слишком занялся изучением малейших оттенков этого прелестного лица, чтобы не уловить в ее взгляде инстинктивную боязнь, что он обидится. Наоборот, он охотно поблагодарил бы ревнивца, стараниями которого симпатия молодой женщины оставалась за ним. Что могло быть удачнее этого случая, дававшего ему возможность доказать свой такт, не обижаясь на язвительную критику и отвечая на нее добродушным смехом.
— Ах, какой нехороший! — сказал он, когда д'Авансон замолчал. — Какой нехороший!..
Он встал, чтобы проститься, и с веселой фамильярностью похлопал по плечу старого красавца. Это был ответ на его обличения, — ответ чрезвычайно изящный и в то же время жестокий; Казаль дал понять, что относится к противнику как к большому ребенку: «Ну не слишком злословьте на мой счет, когда я уйду; а вы не очень-то ему верьте…»
— Я готов держать пари, что в эту минуту она делает ему из-за меня сцену, — говорил он себе спустя пять минут, направляясь пешком от улицы Matignon к Champs Elysees. — Вот и все, чего он добился своей злобой… — и Казаль пожал плечами. — Но как бы мне с ней опять поскорее увидеться? Надо пойти к г-же де Кандаль, — прибавил он, немного подумав.
— Вы, действительно, были очень нелюбезны к Казалю, — говорила Жюльетта д'Авансону в ту самую минуту. — Почему вы так против него настроены?
— Я? — отвечал дипломат в замешательстве. — Да нисколько, вообще такие кутилы мне в принципе не симпатичны… Но вы, кажется, хуже себя чувствуете?
— Да, правда, — ответила Жюльтта, опять ложась на кушетку и полузакрывая глаза. — Мне даже придется лечь. К обеду я должна быть на ногах, так как у меня обедают кузина де Нансэ и де Пуаян…
Говоря это, она лгала, так как ее белокурая головка болела не сильнее, чем в ту минуту, когда новый посетитель нарушил ее беседу с верным д'Авансоном, но она предвидела, что последний продолжит свою речь, а ей не хотелось больше слушать жестоких суждений о Казале. Старый красавец несколько минут смотрел на нее в нерешительности, но уста его не посмели произнести напрашивавшуюся фразу: «Берегитесь этого человека». Вместо этого он вздохнул и просто сказал: «Итак, прощайте. Завтра я зайду узнать о вашем здоровье». Мысль, что лучшие ее друзья плохого мнения о Раймонде, очень огорчала эту нежную и чуткую женщину, а потому, когда за обедом мать спросила ее при де Пуаяне о тех, кто был у нее днем, она назвала лишь д'Авансона, умолчав о другом посетителе. Этот другой, несмотря на принятое решение больше с ним не видаться, настолько сильно занимал ее воображение что даже прощание де Пуаяна сегодня вечером нисколько ее не тронуло. Граф приехал за четверть часа до обеда с целью поговорить с ней наедине.
— Решено, — сказал он ей, — я еду завтра утром и, вероятно, на шесть недель. Я воспользуюсь этим путешествием, чтобы разобраться в некоторых мучительных чувствах, и окончательно проредактирую наш дневник того времени…
— Надеюсь, что вы добьетесь выбора ваших кандидатов, — ответила Жюльетта.
У нее не нашлось ни одного слова утешения для этого несчастного человека. Она не прочла в его глазах упрека за то, что расставалась с ним, не дав ему поцелуя, ободряющего любовников в грустной разлуке. Ее молчание за обедом и легкость, с которой она отпустила его в десять часов вместе со своей кузиной, он мог по крайней мере приписать мигрени. Ах, насколько сильнее огорчал бы его этот отъезд, если бы он догадывался, в какие минуты соблазна покидал свою дорогую единственную подругу, которую так глубоко любил, хотя теперь уже не умел выражать ей свою любовь.
Подумав о г-же де Кандаль как о возможной союзнице для осуществления своих планов относительно осады сердца Жюльетты, Казаль рассчитывал, во-первых, на расположение к себе Габриеллы, которое чувствовал уже завоеванным, а во-вторых, на непреодолимое влечение всех романических женщин интересоваться чувствами, которые кажутся им горестными или наивными. Разыграть комедию одного из таких увлечений не представляло для него большого труда. Да и было ли бы даже это с его стороны комедией? Хотя теперь, после визита к г-же де Тильер, он был уверен, что она интересуется им, Казаль чувствовал себя по отношению к ней очень нерешительным, и эта нерешительность, усилившаяся после визита, начинала его беспокоить. Фехтуя с Верекиевым в Мирлитонской зале, он два или три раза был так рассеян, что удивил своих поклонников. За обедом в Cafe Anglais, куда он, боясь одиночества, пригласил встреченных в клубе двух товарищей, Казаль был очень молчалив, так же как и на спектакле акробатов, куда, в свою очередь, его затащили товарищи. Попав около полуночи к «Филиппу», он показался своим тамошним товарищам таким мрачным, что они справились о его здоровье. По мере того, как приближался час, когда он должен был пойти к г-же де Кандаль и говорить с ней о ее подруге, ему начинало казаться, что между ним и этой подругой г-жи де Тильер возникнет ряд недоразумений. Таким образом, спустя сорок восемь часов после обеда и двадцать четыре часа после появления перед Жюльеттой и д'Авансоном он с сильным сердцебиением перешагнул порог отеля улицы Tilsitt. Такая застенчивость у человека, привыкшего к постоянным победам, такая внезапная и совершенно неожиданная неловкость, должны были нравиться Габриелле и расположить ее в его пользу. Но кроме того еще другое чувство, на которое Казаль не мог рассчитывать, заставляло молодую женщину брать сторону импровизированного воздыхателя Жюльетты, — чувство странного отвращения к де Пуаяну. И это отвращение сыграло в описываемой нами светской драме столь большую роль, что мы должны попытаться разъяснить его причины. Мы тут имеем дело с одним из тысячи проявлений той загадочной женской дружбы, которая занимала хотя, в течение одного часа каждого недоверчивого мужа и каждого ревнивого любовника.
