– Нет, – сказал он наконец, – нельзя дезертировать; и, знаешь, я думаю, я бы никогда на это не решился…
– Я думала то же самое, мой Рамунчо, – отозвалась она, – нельзя этого делать… Я только хотела, чтобы ты сам это сказал…
Тогда Рамунчо заметил, что он тоже плачет, как и она…
Итак, решено: счастье, которое было совсем рядом, только протяни руку, пройдет мимо и скроется в далеком и туманном будущем.
И теперь, приняв свое великое решение, грустные и серьезные, они обсуждали, что им лучше всего сейчас сделать.
– Можно было бы написать дяде Игнацио хорошее письмо, – говорила она. – Написать ему, что ты с удовольствием приедешь к нему сразу после военной службы; можно даже добавить, что твоя невеста тоже благодарит его и готова последовать за тобой; но что дезертировать ты не можешь.
– А твоя мать, Гачуча? Может быть, стоит рассказать ей, чтобы посмотреть, что она на это скажет? Ведь теперь все не так, как раньше, я ведь теперь не какой-нибудь подкидыш…
Сзади них на дороге послышались чьи-то легкие шаги, а над стеной показался силуэт молодого человека, который на цыпочках подкрался к ним, чтобы подсматривать за ними!
– Скорей уходи, Рамунчо, милый! До завтрашнего вечера!
И оба словно растворились в темноте: он скрылся в чаще, а она упорхнула в свою комнату.
Вот и окончена их серьезная беседа. Надолго? До завтра или навсегда? Каждый раз при прощании, будь оно долгим и безмятежным или внезапным и испуганным, они не знают, смогут ли снова увидеть друг друга завтра.
Солнечным июньским утром раздавался радостный перезвон колокола, старого, милого колокола Эчезара, который с наступлением темноты приказывал гасить огни, сзывал на праздники или звонил по усопшим. Вся деревня была затянута белыми тканями, белыми вышитыми полотнищами, и торжественная процессия в честь праздника Тела Господня медленно и торжественно двигалась по зеленой дороге, устланной стеблями укропа и нарезанного на болоте камыша.
Горы, совсем близкие и мрачные, сурово возвышались в своем рыжевато-коричневом одеянии над белой вереницей девочек, ступающих по ковру из листьев и скошенной травы.
Здесь были все старинные церковные хоругви, освещенные солнцем, которое они знают уже не один век, но которое видят лишь раз или два в году, в дни больших празднеств.
Большую хоругвь из белого шелка, расшитого тусклым золотом с изображением Девы Марии, несла шедшая впереди Грациоза, вся в белом, с мистически отрешенным взором. Следом за девушками шли женщины, все женщины деревни, в черных покрывалах, и среди них Долорес и Франкита, два врага. Мужчины, довольно многочисленные, в низко надвинутых беретах и со свечами в руках замыкали шествие. Но это были главным образом старики с седыми волосами и покорными, смирившимися лицами.
Грациоза, высоко неся полотнище с изображением Пресвятой Девы, чувствовала себя в это мгновение отрешенной от всего земного: ей казалось, что она, уже покинув этот грешный мир, идет навстречу небесному храму.
И когда порой среди всей этой ослепительной белизны в ее грезы вторгалось воспоминание о поцелуях Рамунчо, ее пронзало жгучее, но сладостное ощущение греха. Хотя помыслы ее все более устремлялись к Небесам, что-то тем не менее снова и снова влекло ее к Рамунчо. И это что-то было не чувственным влечением, которое она без труда усмиряла, но нежностью, истинной и глубокой, над которой не властно ни время, ни разочарования плоти. И нежность ее становилась еще сильнее, потому что Рамунчо казался ей более несчастным и обездоленным жизнью, чем она, из-за того что у него не было отца.
– Ну что, Гачуча, ты наконец рассказала маме о дядюшке Игнацио? – спрашивал Рамунчо в тот же день поздним вечером в залитом лунным светом саду.
– Нет еще, я не могу решиться… Ты понимаешь, я просто не знаю, как ей объяснить, откуда мне это известно, если считается, что я с тобой вообще никогда не разговариваю, потому что она мне это запретила. Сам подумай, вдруг она догадается? Тогда все будет кончено. Мы не сможем больше видеться. Уж лучше я скажу ей потом, когда ты уедешь; тогда мне будет безразлично…
– Ты права!.. Подождем, раз я все равно должен уехать.
Действительно, он должен был уехать, и им оставались считанные вечера.
Теперь, когда они окончательно отказались от немедленного счастья, ожидавшего их там, на просторах американских прерий, они предпочитали ускорить отъезд Рамунчо в армию, чтобы тем самым приблизить его возвращение. Они решили, что будут просить призвать его досрочно, что он поступит в морскую пехоту, единственный род войск, где служба длится только три года. И так как, чтобы не утратить мужества, им нужен был какой-то заранее намеченный срок, они выбрали конец сентября, когда заканчиваются все большие соревнования.
Эта трехлетняя разлука совершенно их не пугала, настолько они были уверены друг в друге и в своей вечной любви. И все же при мысли о скором расставании у них странно щемило сердце. Все, даже самое знакомое и обычное, навевало странную грусть: и бег дней, и малейшие признаки приближающейся осени, и распускающиеся летние цветы – все, что говорило о наступлении и стремительном движении вперед их последнего лета.
Уже отгорели костры Иванова дня, ярко и радостно пылавшие в светлой синеве ночи. Испанская гора, казалось, горела, как сноп соломы, столько костров было разведено в тот вечер на ее склонах. Вот и наступила пора света, тепла и гроз, к концу которой Рамунчо должен был уехать.
Уже не так буйно текут весенние соки в томно раскинувшейся зелени листвы и пышно распустившихся цветах. А солнце, все более знойное, жжет своими лучами прикрытые беретами головы, рождает желания и страсти, пробуждая в жителях всех этих баскских деревень неукротимую жажду удовольствий. В Испании – это пора кровавых коррид, а здесь – время бесконечных праздников, игр, танцев в вечерних сумерках и любовных свиданий в сладострастной неге ночи!..
Уже не за горами знойное великолепие южного июля. Бискайский залив сверкает голубизной, а Кантабрийское побережье[44] своими рыжеватыми красками стало напоминать Алжир и Марокко.
То льют тяжелые грозовые дожди, то небо вновь обретает чарующую лучезарную прозрачность. Бывают дни, когда все чуть удаленные предметы словно растворяются в свете, осыпанные золотистой солнечной пылью. И тогда вздымающаяся над деревней и над лесами остроконечная вершина Гизуны кажется более высокой и как бы невесомой, а плывущие по небу крохотные золотисто-белые облака с перламутрово-серыми тенями лишь подчеркивают его ослепительную голубизну.
