Мистер Доран согласился с собеседником, но не мог не заметить завуалированного стремления мистера Коркорана сделать все, чтобы никто другой не смог присоединиться к их беседе, избрав темой разговора то, что ни интеллектуально, ни психологически не могло привлечь никого из присутствующих. Он оценил скрытое злое остроумие собеседника и улыбнулся.
— Да, пуританская аскеза стремилась научить человека руководствоваться божественными догматами, — с улыбкой заметил он, и поймал ответную улыбку мистера Коркорана, сардоническую и игривую, — другими словами, воспитать в нём личность, не зависимую от движений плоти и дурных инстинктов… «Стремиться-то она стремилась, да мало преуспела», досадливо подумал он про себя, вспомнив свое вчерашнее искушение, из-за которого снова плохо спал ночь, и положил при следующем подобном искусе наложить на себя тройную епитимью, — и пусть спина искупает похоти плоти.
— Но ведь и католицизм, несмотря на его не столь строгую моральную взыскательность, не видит в этически беспорядочном существовании ничего достойного, и основание св. Франциском ордена терциариев и было попыткой наполнить повседневную жизнь аскетическим содержанием. У нас же предпринята попытка духовную аристократию монахов вне мира вытеснить духовной аристократией святых в миру… — увлечённо провозгласил мистер Коркоран.
— Верно. Люди, подчинившие свою жизнь методической регламентации, были и оставались par excellence монахами, и каждый христианин должен быть монахом в течение всей своей жизни. Перемещению аскезы в монастыри была поставлена преграда, и те глубокие натуры, которые до той поры становились лучшими представителями монашества, теперь вынуждены были осуществлять аскетические идеалы в рамках мирской жизни…
— И у некоторых это даже получалось, — рассмеялся, подмигнув мистеру Дорану, Коркоран.
Они продолжали, ни на кого не обращая внимания, свою беседу об аскетике. При этом мистер Доран хоть и понял, что его собеседником разговор был затеян лишь для того, чтобы отвязаться от восторженных взглядов девиц и охладить пыл надоедливого мистера Нортона, но не мог не отметить, что Коркоран подлинно сведущ в вопросах аскетики, немало думал об этом и о некоторых вещах судит явно из опыта.
Их слушали все, не вмешиваясь в разговор.
На мистера Стивена Нортона беседа произвела впечатление ушата ледяной воды. Сначала он просто ничего не понял. Брошенное когда-то мистером Коркораном высокомерное суждение о женщинах заставило его предположить, что он тоже одержим влечением к мужчинам — ничего другого он и предположить не мог, а то, что теперь декларировал мистер Коркоран — было в его понимании просто абсурдом, суждением, лишавшем его всех надежд, просто оскорблением его любви. Аскет? Как это? Зачем?
Сам мистер Коркоран абсолютно не замечал Стивена, разговор с Дораном подлинно увлёк его. Но увлёкся и священник, тем более, что от принципов аскезы его собеседник перешёл к вопросам бытийным, коснувшись и событий собственной жизни.
— Человек рождается дважды: из утробы — телом, и с того момента, когда пронзит горе — душою. Это второе и подлинное рождение. У меня появление на свет совпало час на час с бедой. Я не был даже рожден, как Дункан, вынутый из мертвой утробы… — мистер Коркоран поморщился. — Старухи болтали, что я — сын смерти, дитя дьявола. Я слышал эти злые слова, и они меня убивали. Но ведь и спасло меня — тоже слово… Я зашиб ногу Робби, соседскому мальчишке, дразнившему меня. Миссис Эллиот, моя воспитательница, видя мою злость, слыша проклятия и обещание убить Робби, сказала, что мои слова — и вправду дьявольские. «Но ведь тогда получается, что обижающие тебя правы?» Почему эти простые слова так потрясли меня? Потом я понял. Она любила меня, и слова её были словами подлинной любви. Они обожгли меня. Слова Истины и Любви обжигают. Я умолк. Душа успокоилась. Ночь я провёл без сна. На следующий день я попросил прощения у Робби. Нельзя доказать, что ты — не сын дьявола, если ты поступаешь дьявольски. Это верно. Я дитя смерти? Нет. Я проживу до могилы с чистыми руками, сказал я себе. И мне показалось, что в душу вошёл Господь. Глупцы не понимают. Чедвик сказал, что мне не надо играть Гамлета. Я и есть Гамлет. Я понял его. Гамлета делает Гамлетом не убийство Клавдием отца и не предательство матерью его памяти. И не месть. Гамлет не может мстить. Месть — дело гнева. Но разве Гамлет в гневе? Он брезгливо смотрит на поведение родившей его и самой близкой ему по крови и, узнав об убийстве отца, — испытывает не гнев, а потрясение, но это потрясение омерзения, гадливость… Такое же, как испытываешь, глядя на гноящиеся зловонные сифилитические язвы и смрадные выгребные ямы. Хочется уйти, но уничтожать их — не хочется. Гнилое не терпит прикосновений. Перемажешься… помните…
«Ведь у меня
И печень голубиная — нет желчи,
Чтоб возмущаться злом…»
Кротость не умеет негодовать. Распад вызывает не гнев, но жалость и отвращение. Разложение чужой души скорей способно ужаснуть, напугать, чем рассердить или разгневать… Надо бояться гнева терпеливого и ярости смиренного, но терпеливые и смиренные в бешенство впадают… только когда сокрушается, разбиваясь, сердце…
Доран долго молчал. Он снова почувствовал, что перед ним одарённый артист, выдающийся лицедей. И в то же время к нему пришло понимание, что нельзя высказывать суждения, подобные тем, что изрекал Коркоран, не разделяя их. Он видел, как корчился по ходу их беседы мистер Нортон, как нервно перекашивалось его лицо, какое отчаяние мелькало в глазах. Слова Коркорана причиняли ему боль невообразимую, и в то же время полного понимания сказанного у него не было. Он лишь вычленил из них то, что делало тщетными его надежды. Между тем сказанное несло печать понимания вещей запредельных. Никакой подлец этого бы не понял. Подлецов такие вещи вообще не интересуют и просто не доходят до них. А значит, проступала та, вторая предельная грань, позволявшая предположить в этом красавце… по меньшей мере, мудрость совершенных…
Доран вздохнул.
— Мне всегда, как служителю церкви, Гамлет казался… человеком праведным. Святым.
— Полно, мистер Доран. Он оставляет вокруг себя семь трупов…
— Гамлет убивает своей волей лишь короля. Ни в смерти матери, ни Офелии он неповинен. Полоний становится жертвой случайности, Лаэрт гибнет сам, а Розенкранц с Гильденстерном… Людей губит не Гамлет, а собственная низость или глупость…
— Ваше суждение жестоко, мистер Доран, но, впрочем, я и в суждениях Христа никогда не замечал ничего сентиментального…
