Племянник встретил его криком возмущения:
— Дядя! Почему твои люди являются без предупреждения? Это верх наглости! Задета моя честь! Я буду вынужден вызвать каждого на поединок! Готов хоть сейчас!..
Он продолжал, но светлейший уже не слышал его. Бедняга вдруг увидел за широким, прикрытым пышным, в прозрачных голубых шелках балдахином ложем нагую тонкую черноволосую девушку. Стоило хану глянуть на нее, как он узнал несравненную Эвелину... Мечущийся и жаждущий драться нагой племянник и бледная пленница, в смятении стоявшая в углу и прикрывавшая маленькими ладонями свое лоно, — все это заставило Баты-хана представить сцену, которая происходила здесь каких-то несколько минут назад, до появления его людей. Повелителю показалось, что он оглох... Прекрасная Эвелина была для него больше, чем просто наложница. Да, она приходила к нему по ночам, чтобы утолить его желание. Но он не расставался с ней и днем. Ему было хорошо с ней. Помимо тела, к ней успела привязаться его душа... Подняв руку, чтобы вытащить саблю из ножен, повелитель покачнулся и, навалившись плечом на шатровую опору, неожиданно схватился за грудь...
Этот случай мог бы отправить беднягу к праотцам. Если бы не Багадур... Угадав, что господину плохо, верный слуга сначала поддержал его, а потом, схватив со столика кувшин с вином, стал вливать его содержимое в рот Баты-хану.
Светлейший пил, пока не поперхнулся. И вино не замедлило оказать свое действо: кровь отошла от сердца светлейшего... Облегченно вздохнув, повелитель выпрямился.
Вскоре он опять сконцентрировал свое внимание на пленнице.
Тело несравненной Эвелины было в синяках. А с губ красавицы, казалось, сочилась кровь — так они были искусаны. Несомненно, все это являлось результатом диких ласк Швейбана. В том, что касалось любовной утехи, неудержимый наместник меры не знал... В ясных глазах красавицы, обычно источавших мирное удивление, на этот раз читались удовлетворенность и беспредельное утомление, как у пьяного, который доволен и которому уже ничего не надо, только бы поскорее добраться до ложа. Увидев повелителя, бедняжка, вместо того чтобы пасть на колени и просить о пощаде, вдруг стала потрясать головой, словно чумная. Длинные волосы ее, закрывавшие грудь и живот, прилипли к ее взмокшему от недавнего напряжения телу. Познав в эту ночь верх удовольствия, несчастная готова была показывать это, не заботясь о том, будет ли через минуту жива или нет.
Тем временем лицо светлейшего сделалось красным, а ноздри расширились, как у взбешенного вепря. Он опять положил руку на эфес сабли. «Убью!» — решил он...
В эту ночь могли бы наконец закончиться его мучения. Но случилось то, что было выше понимания Баты-хана и тех, кто его окружал... Когда светлейший вытащил саблю, в шатре воцарилась такая тишина, что стал слышен писк комаров, сбившихся под куполом. Притих даже Швейбан. Никто не препятствовал повелителю. Всем было ясно, что хан намерен сам расправиться с неверной. Светлейший сделал несколько шагов к изменнице — в это самое мгновение шатер вдруг озарила широкая полоса света, взошло солнце... Повелитель оглянулся — и увидел тех, кто находился в шатре: Багадура с обнаженной саблей, прислушивающегося слепого у стены, Швейбана, голого и взъерошенного, походившего на поблудившего пса, других воинов. Все смотрели на него с ожиданием и даже некоторым нетерпением. И эта страсть окружавших его людей вдруг погасила лютую ненависть хана. Повелитель опять воззрился на возлюбленную — понял, что не способен ее убить... Бедняга даже растерялся, сделав это открытие. Он всегда сравнивал чудесную Эвелину с безгрешным ангелом. Даже теперь, когда факт ее греха был налицо, он хотел думать, что она чиста! Задетое чувство собственного достоинства бушевало в нем, требовало наказания, а желание любить и безграничная страсть взывали о помиловании. В эту минуту, когда решалась участь несчастной, происходило и грандиозное обновление в душе светлейшего. Из жестокого и решительного воина Баты-хан превращался в человека, который наконец-то обретал зачатки милосердия. Рана, которую он получил в это утро, отныне должна была вечно откликаться в нем неуверенностью и чувством отчаяния.
Баты-хан отступил... Когда он вдел саблю обратно в ножны, все, кто находился в шатре, удивленно ахнули, а племянник бросился на колени и возопил:
— Прости! Дядя! Век буду рабом твоим! Прости! Виноват! Знаю, как виноват! Но ты... ты не должен так мучиться! Забудь! Забудь все! Я сам убью ее! Она не стоит того, чтобы ты так отчаивался!
Угадав, что племянник готов сейчас же исполнить свое намерение, светлейший поспешил отдать команду:
— Взять его! — и сделал знак, чтобы Швейбана вывели.
Слепой, надеясь, что в отсутствии людей светлейший
будет более решителен, распорядился, чтобы все вышли. Уходя сам, он вывел и Багадура.
Когда повелитель и пленница остались с глазу на глаз, хан спросил:
— Зачем ты это сделала? Разве тебе было плохо со мной?
— Он взял меня силой...
Безразличие сквозило в тоне изменницы. Несчастная была не только утомлена, но и пьяна. В эти минуты ей было все равно, убьют ее или помилуют. Может быть, впервые в жизни познав настоящее удовлетворение, красавица пребывала в состоянии, когда страх на какое-то время оставил ее.
— Ты могла закричать, позвать людей! Он не увез бы тебя, если бы ты сама не захотела!
Это было такой очевидной истиной, что пленница не нашлась что ответить. Было ясно, что, использовав благоприятный момент, она отдалась молодому наместнику, ибо сама хотела этого.
— Мерзкое животное! — выругался хан. — Из твоей казни я устрою великую потеху! Я четвертую тебя на глазах твоих же сородичей, заперевшихся в крепости! А куски твоего грязного тела брошу собакам!
Он рассчитывал, что она все же станет умолять о пощаде. Он хотел этого, хотел видеть ее унижение, чтобы хоть как-то утолить нанесенную ему обиду. Но самолюбивая рабыня и здесь сохранила бесстрастие статуи. Кажется, ей было плохо. Уже не стесняясь своей наготы, она вдруг закрыла ладонями лицо и простонала — ее мучили не угрозы, а последствия ночной оргии...
— Будь ты проклята, дрянь! — в сердцах бросил Баты-хан. И решительно направился вон из шатра...
Пленение молодого наместника вызвало волнение в стане его подданных. Приближенные Швейбана в тот же день направили послов к светлейшему. Те просили помиловать их начальника, ссылаясь на его молодость.
— Нет преданней тебе слуги, — говорили послы светлейшему. — Наместник любит тебя, готов за тебя хоть на смерть...
За Швейбана заступались все, в том числе и приближенные светлейшего. И казалось, что скандал должен был закончиться примирением. Действительно, повелитель проявлял принципиальность к нарушителям воинской дисциплины — трусам, мародерам, убийцам, но этот случай никак не подпадал под категорию преступных. В худшем случае светлейший мог выслать племянника в Орду.
