«Как это страшно – ребёнок, потерявший надежду!» – подумала Фанни.
И навернувшиеся ей на глаза слёзы заслонили светловолосую голову, жадное любопытство голубых глаз.
– Они были здесь?
Поскольку она молчала, он сделал нетерпеливое движение, в котором сквозило презрение к слезам.
– Если бы я был на вашем месте, мамуля!.. Выражение детского высокомерия у него на лице сделало угрожающий жест, поднявший его со стула, вполне простительным.
«Ребёнок… – подумала Фанни. – Ребёнок, которого я вырастила… Он был таким ласковым».
Она повторяла трогательные банальные вещи, от которых слёзы текли ещё сильнее; однако то новое, что в ней теперь было, что в ней проснулось недавно, не позволило ей предаваться этому занятию слишком долго.
«Вырастила?.. Это как сказать. А что касается ласковости… У него сейчас нет жалости ни к кому, даже к женщине, которую он любит…»
От созерцания этого страдающего подростка к ней вернулось самообладание, и, перестав плакать, она сказала ему:
– Ты никогда не будешь на моём месте, малыш. Не надейся. И дай мне отдохнуть. Спокойной ночи, малыш, спокойной ночи.
Но он не уходил. Он скользил взглядом по всему, что находилось вокруг него, взглядом, звавшим на помощь, призывавшим свидетелей, сторонников, взывавшим к всеобщему возмущению. Он встал с покорной поспешностью, лишь когда раздался голос Джейн:
– Что-то этот поздний визит очень затянулся… Он не утомил вас, Фанни?
– Немного…
– Жан? Вы слышали? Ступайте живо, малыш.
Он переступил порог комнаты, стараясь не коснуться Джейн, и, освободившись от этого воинственно настроенного подростка, от его жестоких, яростных, мечущихся из стороны в сторону мыслей, Фанни почувствовала облегчение.
Одиночество и тишина нарушались теперь только шумами на улице и хождениями Джейн, высокой, светловолосой, едва ощутимыми колебаниями воздуха, доносившими до постели ритм её колышущегося платья и её мягких жестов рабыни…
Газовый рожок фонаря внизу, на улице, служил ей ночником. Разобранная бледная постель Фару тоже слегка освещала спальню.
Бессонница, когда она только начинается, кажется почти оазисом тем, кому хочется, размышляя и страдая, побыть наедине со своей подозрительностью. Вот уже три часа Фанни хотелось темноты и бессонницы. Однако, обретя то и другое, она обнаружила там лишь одну картину, яркую, как в жизни, – групповой портрет на фоне стены ванной комнаты. Она изучала её во всех подробностях – голый локоток, лежащий на мужском плече, волосы Фару, словно куст омелы, на фоне стены, два торчащих уголка фартука… В общем-то, ничего чересчур ужасного и ничего неприличного, никакого буйства плоти, которое оправдывало бы эти неровные толчки в груди, это безотчётное сердечное смятение, этот излишний страх, что те двое догадаются о её присутствии.
«Мне надо поговорить с Фару. С Фару или с Джейн? С Фару и с Джейн…»
Она не узнавала сама себя.
– Ты слишком проста, ты – ископаемое, – говаривал ей Фару.
Где теперь эта Фанни-ископаемое?
«Да, сначала надо поговорить с Фару. Никаких криков, никаких сцен, просто показать ему, в каком мы оказались положении… в немыслимом же… Мы уже не юные любовники, так что я не собираюсь говорить о физической ревности, которая если и замешана здесь, то лишь самой малой своей толикой…»
Но мысль об этой самой малой толике вызвала в её прихотливой памяти ладный, сочный и здоровый рот Фару и его дышащие ноздри, когда он приникал к ней долгим настойчивым поцелуем. Она порывисто села, зажгла свет и схватила зеркало на столике у изголовья. Лицо женщины неистовой, наложившееся на её нежное личико, наделило её подбородком со складками и оттопыренной нижней губой, которую она тут же поджала. За исключением красивых глаз с застывшим в них упрямством, она показалась себе некрасивой, но выражение неистовства на лице ей понравилось.
«Вот, я ещё могу разозлиться», – подумала она так же, как подумала бы, оказавшись в осаждённом городе: «Ну ничего! Сахару у нас хватит ещё на целых три месяца!»
Она провела рукой по щекам и подбородку, отказываясь от своего сердитого лица, отодвигая его на второй план:
«Если будет вдруг такая необходимость… Никогда ведь не знаешь…»
Фанни успокоилась, ощутив себя в некотором роде в безопасности оттого, что увидела на своём первозданно чистом, готовом к любому перевоплощению лице врождённую свирепость самки. Однако лояльность по отношению к мужу подсказала ей, что на этом следует пока остановиться.
«Потом. Во всяком случае – после премьеры».
Она тихонько погасила лампу, а когда Фару часа в три ночи вернулся домой, стала наблюдать за ним, неподвижно затаившись под копной своих тёмных волос.
Он бесцельно крутился в полумраке, покашливая от утомления и нервного напряжения. Потом с видом человека, потерпевшего поражение, расстался с одеждой. Его широкая спина горбилась, когда он забывал об осанке, и руки как бы тянули за собой плечи. При виде этой телесной скорби его верная союзница былых времён, укрытая чёрной шапкой волос, чуть было не рванулась участливо к нему на помощь с какими-нибудь настоями, с улыбками, словами – со всеми подбадривающими средствами, что были не раз испытаны за минувшие десять лет… Но она сдержала свой порыв, ощутив при этом непривычное страдание, и притворилась спящей.
– Там будем только мы, Фару?
– Ну конечно. Придёт, правда, Селлерье, я не мог отказать ей.
– Почему?
– Она способна оказывать кое-какое влияние – чуть ли не официально – в «Комеди Франсез»… Если…
– Она всюду изображает из себя серого кардинала, – язвительно сказала Джейн.
– Если «Краденый виноград» перейдёт из театра «Жимназ», где он лежит уже три года без движения, во «Франсэ»… Мне желательно иметь Селлерье на своей стороне…
– А! Вот как?.. А кто ещё?
– Эти дамы-закройщицы, эти господа-модельеры… Сапожник… Один агент из Америки, два типа из немецких театров… Фотограф… Несколько человек ещё приведет Сильвестр… И Ван Донген – потому что он пишет портрет Эстер Мериа.
– Ну ладно… – с обидой в голосе сказала Фанни. – Что ж, получается презентация портних. Весь Париж. Надо было предупредить меня об этом. О-о, этот телефон!..
Фару удивлённо посмотрел на жену. Он ещё никогда не видел, чтобы она так нервничала и раздражалась в связи с постановкой новой пьесы. Джейн просидела всё утро у телефона, облокотившись о стол с прижатой к уху трубкой.
– Критик из «Эха провинции» просит у вас один типографский оттиск, – сообщила Джейн.
Фару не соблаговолил ответить. Для него, вдруг безо всякого перехода и подготовки оказавшегося не у дел, время после обеда тянулось медленно и утомительно…
