– Браво! – раздался возглас в дальнем углу зала, сопровождаемый взрывом смеха.
– Я просто делаю официальное объявление о помолвке и предстоящей свадьбе моей дочери Софии и лорда Фрэнсиса Саттона, младшего сына герцога и герцогини Веймаут, – продолжил граф. – Они по традиции откроют бал вальсом, а через несколько минут, прошу вас, джентльмены, приглашайте дам. Веселитесь, леди и джентльмены.
Раздались аплодисменты, и София растерянно взглянула на Фрэнсиса, который повел ее к центру зала.
– Фрэнсис, все будут смотреть на нас, а у меня обе ноги левые.
– Тебе еще повезло. Я вынужден танцевать с петлей на шее.
– Очень глупо!
– Улыбайся, – скомандовал он.
София откинула голову, чтобы продемонстрировать свое сияющее личико, и они начали вальсировать.
– О, Фрэнсис, как чудесно, правда? Я даже не могла себе представить, что все будет так восхитительно. Думаю, просто подтолкнем маму и папу остаться вместе. Возможно, даже если этого не произойдет, я все равно выйду замуж. – Глаза девушки мечтательно затуманились. – Венчание в сельской церкви… И нисколечко не сомневайся – никакие недоразумения не разъединят меня с мужем в течение лучшей части моей жизни! Думаю, даже в старости у меня будет счастливая жизнь.
– Э, Софи, надеюсь, эти планы ни в коей мере не касаются меня? Я хочу сказать, ты ведь не ожидаешь, что я буду играть роль влюбленного и счастливого мужа, а не только обманутого жениха?
– Разумеется. Можешь не волноваться, Фрэнсис, я не нарушу своего слова.
– Как? Никакого упоминания о жабах, змеях и прочих тварях? Ты ни при каких обстоятельствах не допустишь, Софи, чтобы я тебе понравился? Ты же знаешь, что я не особенно хочу, чтобы твои чувства хоть немного смягчились!
– О, разве возможно, чтобы ты когда-нибудь мне понравился? – с раздражением ответила она. – Ты всегда из кожи вон лез, желая быть несносным.
– Теперь, когда мне открылся секрет моего успеха у тебя, дорогая, я, несомненно, буду продолжать в том же духе. Пожалуй, немного покружимся в уголке. Следует развлечь гостей. Ах, вижу, наши достопочтенные родители последовали за нами на танцевальную площадку.
– Папа выглядит каким-то встревоженным, – отметила София, – похоже, он совсем не веселится. Но они замечательно вальсируют вместе, правда? Ну разве он может не влюбиться снова в маму, скажи, Фрэнсис? Мне кажется, он уже влюбляется. А ты как думаешь? В последнюю неделю они провели вдвоем гораздо больше времени, чем того требовали дела. Мама даже ездила вместе с ним по делам, касающимся имения.
– Боже! – Молодой человек с беспокойством взглянул на свою партнершу, а затем снова водрузил на место улыбку. – Знаешь, Софи, моя мама разразится потоком слез, когда ты меня бросишь, а после этого не будет разговаривать с тобой лет десять.
– Я не собираюсь тебя бросать, – возмутилась София. – Что за отвратительное слово!
– О да, все так и будет, – уверенно заявил Фрэнсис, – даже если слово будет в двадцать раз приятнее.
– Я намерена расторгнуть помолвку, вот и все.
– А это не означает бросить?
– Нет. Но неужели, Фрэнсис, люди так скажут? Что тебя бросили? И неужели для тебя это так страшно? Люди подумают, что у тебя что-то не так? Мне очень жаль…
– Софи, я буду опозорен, – торопливо сказал он. – Уверяю тебя, это будет бесчестье.
* * *
Вероятно, самым трудным из всего, что Оливии когда-либо приходилось делать в жизни, было спуститься сегодня к обеду. Это оказалось даже труднее, чем выйти из экипажа в день приезда в Клифтон. И она была несказанно благодарна Софии, которая пришла проводить ее вниз.
Сегодня днем, с того самого момента в потайном саду, графиню терзали противоречивые мысли и чувства. После ухода Маркуса она очень долго лежала на траве, боясь пошевелиться, чтобы не привести в движение собственные мысли, не удивиться его последнему взгляду и последним словам и не встретиться лицом к лицу с тем, что она натворила. Оливия лежала, не желая расставаться со своими чувствами; сладостному воспоминанию не мешали даже болезненные ощущения в груди. Все свершившееся было восхитительно, просто восхитительно. Долгие годы она мечтала об этом, жаждала этого, и однако когда это произошло, все оказалось более замечательным и более плотским, чем сохранилось в ее памяти.
Оливия понимала, что снова захочет этого, что ее влечет к нему и только к нему. Однажды, в один из периодов ужасной депрессии – которые, слава Богу, с течением времени стали менее частыми, – Эмма посоветовала ей поехать куда-нибудь на воды или даже в Лондон и на пару месяцев завести любовника. Эмма всегда гордилась тем, что была эмансипированной женщиной и совершенно сознательно избрала для себя жизнь старой девы. «Я же замужняя женщина», – придя в ужас, возразила Оливия. Она всегда знала, что не захотела бы отдаться никому, кроме Марка, даже если бы он не был ее мужем. Она никогда не помышляла завести любовника, чтобы скрасить жизнь. Ее одиночество, монашеский образ жизни были ее собственной виной – это Оливия понимала почти с самого начала. Было жестоко и глупо отказываться простить мужу единственную измену, в которой тот, без сомнения, горько раскаивался. Ей следовало простить его, она хотела простить его и в глубине души простила. Но не смогла признаться в этом прощении – это она осознала еще тогда, когда письма от Марка приходили почти каждый день. Она не смогла бы жить с ним как прежде, быть его другом, заниматься с ним любовью, его измена всегда стояла бы между ними.
В конце концов покинув сад, Оливия вернулась в дом и послала за горячей водой для ванны. Она отлично понимала, что не сможет не думать обо всем случившемся – реальный мир вторгался даже в потайной сад. Оливия думала о том, что была глубоко влюблена, что их брак был слишком совершенным, но в то время она этого не понимала, а поняла только потом, глядя на семьи друзей и знакомых. Ее брак был чем-то нереальным, верхом совершенства на протяжении невероятных пяти лет. Тогда на горизонте их семейной жизни не было ни облачка. Гроза, когда она грянула, погубила все. Оливия не верила, что смогла бы смириться с несовершенным браком, снова доверять мужу. Она не сомневалась, что всегда будет относиться к нему с подозрением и недоверием. Он больше не мог быть для нее тем Марком, которого она знала, а попытаться узнать этого нового мужчину в собственном муже боялась. Возможно, боялась, что не сможет полюбить нового Марка. Мысль, что можно не любить Марка, повергла ее в панику, и Оливия решила, что лучше вообще больше не видеть его и жить так, словно он умер. По прошествии шести месяцев графиня написала ему, чтобы сообщить – чистейшая ложь, – что не может его простить, но объяснить причину ей не удалось. Она была слишком юной, слишком незрелой.
